– Чего вы в жизни боялись?
– Советской власти. Мой отец сидел, и меня могли из-за этого не принять в институт. Я спрашивал у матери, кого мне писать в анкете, отчима или отца. Отец был русский, но враг народа, а отчим еврей, но не враг народа. Иногда было выгодней вписать в анкету отчима-еврея вместо отца-врага народа, иногда наоборот. Все менялось так, что не угадаешь. На опасный вопрос: «Колебались ли вы относительно линии партии?» в анекдоте давался ответ: «Колебался. Вместе с линией партии». Словом, мать говорила, и я писал. Я не думал, что предаю отца, я его не помнил, он был для меня фикцией, от которой осталось только отчество. Отчима звали Лев, мое отчество не совпадало с его именем, но, к счастью, анкеты никто не читал. Мне удалось поступить учиться. На кафедре марксизма-ленинизма служили садисты. Мы ненавидели эти предметы. У философа в кавычках Пудова была одна нога, у политэконома Козодоева – один глаз. Студенты сочинили жестокую шутку. Принимают экзамен одноногий и одноглазый. Одноногий говорит: «Мне выйти надо, смотри в оба» – «Хорошо, только одна нога здесь, другая там». На первом же занятии по марксизму меня спросили, не родственник ли я того самого меньшевика Рязанова. Если бы я знал, что Рязанов – псевдоним Розенблата или Розенфельда, я бы сказал, что мы даже не однофамильцы, но я об этом человеке ничего не слышал. Одна студентка на экзамене от ужаса забыла, как звали Маркса. Эта кафедра решала, кому жить, а кому не жить в институте. Но я как-то проскакивал. Однажды из всей группы только я и Лятиф Сафаров, который потом стал первым секретарем азербайджанского союза кинематографистов, получили зачет по диамату, но Сафаров после этого три месяца заикался. И каждый раз, делая «Карнавальную ночь» или «Берегись автомобиля», я выдавливал из себя раба и преодолевал страх перед советской властью.
– Кажется, воспоминания об отце вам не очень приятны.
– Я его почти не знал. Во время войны написал ему письмо в тайне от матери, потому что она бы не разрешила, и получил ответ с описанием северной природы. Я был очень оскорблен, так как не понимал, что из-за цензуры отец не мог написать ничего другого. Слышал, что он был сильный и отважный человек, но когда он вышел из лагеря и сам меня нашел, заметив мое имя в титрах фильма, то я увидел сломленного старика. Это было ужасно: приходит чужой человек и говорит, что он – твой отец. Я дал ему денег, отдал все, что у меня было в этот момент, и он исчез на четыре года, потому что не имел права жить в Москве. После реабилитации все-таки перебрался в столицу и через несколько месяцев умер. Я видел его всего несколько раз. Помню, как поехал на похороны, нес гроб. Все было не по-человечески, как могло быть только в СССР. Похороны назначили в субботу. Сослуживцев обязали хоронить почти не знакомого им человека, потому что он был, как это тогда называлось, старым большевиком. Собрались люди, которым он своей смертью испортил выходной день, и думали только о поминках, где можно будет выпить. И притащился я, еще один посторонний. Можете себе представить, что я чувствовал…
Социальные закладки