Наполеон

[Magne]

- Я, Император Франции!
- Конечно-конечно.
- Я Наполеон!
- Разумеется. Проходите. Мундирчик не жмёт?
- Нет.
- Вот и замечательно. Вы зачем вышли?
- Хотел погулять, подумать о судьбе Франции.
- А вот этого не надо. Уже есть кому думать.
- Нет! Без меня никак нельзя!
- Ну что Вы. Разберутся как-нибудь.
- Поймите, Франция гибнет! Я должен спасти народ!
- Да-да. Но, может пока не надо?
- Надо! Страна в опасности!
- Ну зачем такие громкие слова?
- Это правда! Мне нужно в Париж!
- Успокойтесь. Всё будет хорошо. Сейчас позовём доктора.
- Не надо доктора! Он мне скармливает какие-то мерзкие пилюли!
- Так это чтобы Вам было легче.
- Но мне от них только хуже! Мне кажется, что меня хотят отравить.
- Не надо паниковать. Вам не нужно волноваться.
- Выпустите меня отсюда!
- К сожалению нельзя.
- Ну хоть погулять мне можно?
- Только недолго.

Бонапарт сел на валун и кинул грустный взгляд на море. Ему так хотелось сбежать с этого проклятого острова.

© Magne

[sadas]

Magne, источник предъяви!

[Мэри_Поппинс]

Слава нам, Наполеонам!

Я и раньше предполагал, что я ― Наполеон. Гений, живущий во мне, всегда давал о себе знать, громко и вызывающе ― об этом позаботьтесь спросить у соседей сверху, снизу и сбоку, у них вечно болит голова оттого, что во мне не умещается мой ненаглядный гений. Да, так вот. Когда психиатр серьёзно и, на всякий случай заискивающе, глядел мне в глаза и при этом говорил, что я являюсь Наполеоном, я совсем не удивился. Я привык ощущать себя Наполеоном, просто всё не мог вспомнить, как это называется.

― Я напишу Вам справочку, ― сказал докторишко и написал мне справочку красивенькой ручечкой, ― Желаю Вам успехов в труде!

Я подпрыгнул высоко-высоко, запищал от радости, расцеловал сперва справочку, затем врачоночка (он был ещё меньше, чем я, что удивительно редко встречается в природе) и запел во всё горлышко своим первым тенорком:




Я покоряю города



Истошным воплем идиота



Мне нравится моя работа



Гори, гори моя звезда!



А! А!





Последнее А! А! мы пищим уже вместе с психиатром так, что что-то треснуло в абажуре, открылась дверь и в неё выпал первый в очереди хормейстер, и стал на колени, чтобы уговаривать нас петь партию первого сопрано в хоре ветеранов при Клубе юного техника в селе Весёлом. Пока врачик и хормейстрик лежали на полу, окруженные многочисленными больными, пришедшими на приём к психиатру, и пели «Дивлюсь я на небо», я незаметно вышел и пошёл покорять города.

Первый город, встретившийся мне на пути, лежал у ступенек поликлиники и назывался Комсомольское. С победоносным видом на лице и венценосным видом головы я отправился на подвиги. Пели птички. Небо цвело и улыбалось. Люди смотрели на меня с должным уважением, почтением и подобострастием. Маршировать под гимн Б.Г. было удобно. Почему - было? И сейчас удобно. Иду, как не знаю что, как генсек в годы застоя! Любуюсь собой, аж неприлично и неудобно.

Захожу в центр службы занятости. Меня принимает тетенька стандартных габаритов Украины. Её взгляд такой, как будто она закончила два университета, имеет мужа-начальника цеха и двух детей-хорошистов. Тетенька щелкает семечки в утробу стола, чтоб никто не видел. Для семечек у тётеньки выросли такие большие и красные ногти. Ей наплевать на всё. Она ― социальный работник. Я стою перед ней уже пятнадцать минут, а она меня не замечает. Как не стыдно не обращать внимания на Наполеонов!

― Р-р-р-авняйсь!!! Смирно!!!! ― говорю я своим от природы командным голосом.

Габаритная тётенька вздрагивает, икает и на минутку превращается в социального работника до такой степени, что язык и зубы, рассчитанные на пережевывание семечек и арахиса, издают: «Вам кого?»

― Вас, ― говорю я открыто и гордо, поправляя треуголку из газеты.

Оказывается, голосовой аппарат социального работника умеет издавать еще и «Вам чего».

Во время и после «Вамкого, вамчего» соц. работник съела свои семечки и взгляд её по-буддистски отрешенно плавает от пола до ящика стола, доверху набитого шелухой, фантиками от шоколадок и карамелек.

― Ур-р-р-а! ― говорю я, и на воздух поднимаются скорлупки подсолнечных семян и бумажки-бланки, до этого спящие на столе.

― У-Р-Р-РА! ― весело говорю я ещё раз, ближе подходя к соцю работнику. Говорю так, что у работника открываются глаза и смотрят не под стол, а прямо на меня. Это большое достижение. Но мне мало. Я напористый и гордый.

― Мяу, ― предупреждаю я и габаритная тётенька падает со стула, что не подобает приличному соц. Работнику

― Как Вы смеете здесь сорить! ― орёт габаритная, медленно поднимаясь, ― Выйдите из кабинета, у меня обеденный перерыв, придете послезавтра в третьей половине дня!

Я открыл рот пошире, сложив при этом руки на уровне груди и выпучив глаза и ― тетенька села за стол, сдула с него последние бумажки и пыль и сложила ручки так, как это делают примерные девочки-первоклассницы и сказала задушевно и вежливо:

― Я Вас слушаю, молодой человек.

― Знаете ли, дело в том… Дело в том, что я ― Наполеон.

― Ах да. Совсем забыла ― сказала соц. работник ― Вы приходили пять минут назад и предлагали мне петь вторым тенором в хоре мальчиков при клубе совхоза «верный путь». Вы знаете…

― Отставить!!! ― сказал я и тетенька стала менее габаритная и в её взгляде появилось что-то разумное и, можно даже сказать, светлое (О, это грандиозная победа, но моё удивительное тщеславие запрещает мне останавливаться).

― Я ― Наполеон, неужели Вы не видите! ― с достоинством сообщаю я.

― А пять минут назад, мужчина, вы говорили, что Вы… говорили, что работать привыкли не только Наполеоном, но и хормейстером и…

― Мяу, ― отметил я с негодованием и социальный работник, которому в поле зрения попали кукурузные палочки, торчащие из моего кармана, вспомнила, что у неё, несмотря на вторжение Наполеона, обеденный перерыв на ужин:

― Приём Наполеонов по воскресеньям с часу до двух.

― До двух чего?.. ― спросил я несколько робко, вспомнив, что являюсь налогоплательщиком и квартиросъёмщиком.

― До двух ночи, ― пошутила габаритная и кокетливо улыбнулась, качнув грудью Верки Сердючки (один из Наполеонов эстрады конца 20 века)

― Скажите, а я имею шанс работать по своей специальности? ― спросил я от нечего делать, так как работы у Наполеонов и без зентра занятости хватает.

― Соц. Работник дохрумала кукурузные палочки, которые теперь не торчат из моего левого кармана и начала укладываться на столе. Я едва успел широко открыть рот для того, чтобы сказать «Смир-р-рно!», дабы разбудить соц. работника.

― В следующий раз Вы обязаны при себе иметь справку с шестиугольной печатью. А пока, так уж и быть, я могу предложить Вам бесплатные курсы каменщиков, маляров-штукатуров и бетономешальщиков, после того, как Вы будете приходить к нам, вернее, ко мне, и расписываться в том, что Наполеонам работы не бывает.

― Ку-ка-ре-ку, ― сказал я и пошел дальше покорять города, а не терять драгоценное время на габаритных соц. работников.

Покорив десяток улиц, я решил покорить троллейбус. Я сел на остановку и, от нечего делать, стал приклеивать лейкопластырем справку о своём диагнозе себе на лоб. Приклеил. Покорил троллейбус. Меня сдавили как простого смертного. Но зато мой диагноз теперь уж точно прочтут меня давившие. Куда им деваться. Диагноз так и стоит у них прямо перед очами, на недопустимо близком от глаз расстоянии.

― Это ты что ль Наполеон? ― говорит мужчина в куртке из поддельной кожи и ушанке из кролика. Он хочет сказать что-то из мата, но перед Наполеоном стесняется. Это большая победа. «Большое видится на расстоянии», ― говорю я всем своим видом так, что кондуктор предпочел меня не заметить и не приставать с дурным «Оплачиваем проезд». Гордился б лучше, что Наполеона везёт, что Наполеона созерцать ему, простому кондуктору, Бог дал.


ІІ
<
После того, как я покорил весь троллейбус, и не только этот, но и другие троллейбусы, я отправился покорять подъезды и дома культуры. А когда и это покорять надоело, я позволил себе заслуженный отдых на скамейке завоёванного тыщу раз города, города Комсомольское, который сдался мне быстро и сдаётся каждый день, вывешивая белые (говорят, просто выцветшие) флаги.

― Я работник госадминистрации, ― доверчиво заявил неожиданно подсевший ко мне дяденька внушительных размеров с трафаретом на груди: «Хотите похудеть? Спросите меня, как». Дядька пробовал читать газету, он пялился в неё минут пять, затем ему стало невыносимо скучно и бедняга стал читать всё без разбору: то, что написано на собственной груди, то, что написано на Евро-Аптеке и Супергастрономе, и то, что написано у меня на лбу.

― Что вы на это скажете? ― сказал я, таращась на спину уходящего мальчика, на котором было написано по-английски «Плюнь мне в спину»

― Знаете, ― предложил габаритный из госадминистрации, ― я тоже раньше ходил в клуб Наполеонов, пока теща мне не запретила туда ходить и не повела меня в «Гербалайф». Как я тоскую о том времени, когда по молодости лет страдал наполеонством. Дяденька расплакался в платочек с вышивкой: «Тесть любит честь» и стал напевать «Утро туманное», потом спохватился, спрыгнул со скамейки, обнял меня за плечи и по-отечески посоветовал:

― Сходи, малыш, в клуб Наполеонов, тебе понравится.

И я отправился покорять города, вернее, искать заветный клуб. О дороге я вспомнил, что забыл попросить у дяденьки значок про похудение, а то его можно было бы подарить соц. работнику за то, что она украла кукурузные палочки. Хотя, пожалуй, этот значок больше всего подошел бы к худющему лицу хормейстера. Как только я подумал о значке, ко мне подошли трое молодых людей с глазами навыкат и чересчур широкой улыбкой. Они подарили мне значок со словами: «Хотите поправиться? Спроси у меня, как!» и две книжки с картинками: «Почему мы такие» и «Жизнь. Для чего она нужна». Потом они спрашивали меня, знаю ли я день и час конца света и сколько в году месяцев. Я мило сказал, что час назад был у психиатра, отвечал на эти вопросы, им остаётся только зайти в седьмую поликлинику и попросить у главврача приложение к истории болезни, где все эти ответы аккуратно записаны психиатром. Люди почему-то моему совету не последовали, а стали приставать к другим прохожим и их заученная улыбка напоминала голос автоответчика и «вамчего» соц. работника.

Я с гордостью повесил на грудь значок про толстение (или поправку?), приклеил лейкопластырем на пиджак «Почему мы такие» спереди и «Жизнь. Для чего она нужна?» сзади. Это были и есть настоящие ордена Наполеона. Я пошел покорять города, напевая гимн (Я покоряю города) и искать Клуб Наполеона. Я сделал открытие, что у нас в городе огромное количество любительских клубов: Клуб любителей пива, Клуб любителей самогона, Клуб любителей любительниц и много-много других. Оказалось, что клубов Наполеонов тоже несчётное множество: областные, районные, дворовые… Неужели кроме меня есть ещё Наполеоны? Я успокаиваю себя тем, что они ненастоящие Наполеоны, а я всамделишний, и дело не только в количестве орденов и медалей. А в сознании. Я ― один Наполеон! У меня что, растысячерение личности? Надо разобраться! Срочно разобраться с этими самозванцами. Я проверил остроту шпаги, наличие в карманах ядерного оружия, купил на всякий случай ирисок и рахат-лукума в коммерческом ларьке, глубоко вздохнул и пошёл покорять «Клуб Наполеонов».

Такого в истории человечества ещё не было. Я первый! У-р-р-р-ра-а!


ІІІ
Я отправился в первый попавшийся мне «клуб Наполеонов». Этот клуб, как и все подобные клубы, находился в подпольном помещении, в Доме школьника «Миру ― мир». Дверь «Клуба Наполеонов» находилась между двумя дверьми ― Клуба Шичко, борющегося со вредными привычками и харизматической церковью «Мы за Христа», где, оказывается, люди без всякой Илоны Давыдовой осваивали иностранные языки прошлого тысячелетия. Вопли начинающих филологов выплескивались во двор и украшали его гораздо лучше, чем мусорные баки с очень актуальными и жизнеутверждающими (по Фрейду) надписями.

Стою, долго стою перед дверью «Клуба Наполеонов», дрожу, молюсь, держу два пальца тремя пальцами ― в общем, с ума сойти, как школьник или бедный студент перед трудным экзаменом. Страшно, аж жуть. Сейчас я открою дверь и увижу десятка два-три людей, честно считающих себя Наполеонами. Представляете? Что я им скажу? Нет, что это я, совсем одичал! Нельзя так. Я ведь Наполеон. Я ― Наполеон, мне покоряются все двери, окна, потолки, люди… Так. Уже лучше.

Сейчас произойдет ответственная минута: я постучусь. Раз, два, три… А что, если они меня побьют; скажут, что они истинные Наполеоны, а я извращенец, самозванец и черт-те кто. Вот я гоню, в натуре! ― как говорит мой сосед сверху, когда швыряет предметы домашнего обихода с балкона. Вот я гоню, а! И так всё ясно заранее: я войду, посмотрю им в глаза и ― победа. Они рухнут предо мной на колени и будут со слезами просить у меня прощения. Ведь очень издалека видно, что я ― Наполеон, что у меня власть и сила. Всё это так и прёт из меня, так и прёт. Я ― прямо как красная тряпка в руках… нет, я просто большая красная тряпка. У меня такой вид, такой взгляд ― только меня увидишь ― сразу тонешь в моей безграничной власти. Во! Это другое дело. Теперь можно стучаться в дверь «Клуба Наполеонов». Стучусь. Ни ответа, ни привета. Вот как, оказывается, настоящих Наполеонов встречают. Это им не пройдёт! ― говорю я вслух и грожу пальчиком: ай-я-яй! Ничего, репресировано-реабилитированые всегда в моде, а сейчас и подавно. О, какой я несчастный! Хоть обидно, но в этом что-то есть. «Здравствуйте, товарищи!» ― сказал я фразу, которую слышал в детстве каждый час и которую умею произносить нормально, без фефектов фикции.

Ноль эмоций. Мяу ― говорю я, ― Ква, Ку-ка-ре-ку, ко-ко-ко. Наверное, у них тоже обеденный перерыв на завтрак. Время к тому же подходящее: половина пятого вечера. Только так подумал ― открылась дверь и оттуда высунулась красная сытая мордашка, сорочка-вышиванка и шаровары на босу ногу.

― Ну? ― деловито спросил шароварщик.

― Ух ты! Иванко ты, Иванко! – спел я. Не ожидал такого. Что за бред?! Неужели все Наполеоны носили шаровары? Интересно, где они их брали во Франции. А-а… Понял. Французская высокая мода. О-хо-хонюшки…

― Вам кого? ― сказал шароварщик любимую фразу соцработника с особой интонацией, напоминающей, мягко выражаясь, «Геть!»

Действительно, кого? Кажеться, я не туда попал. Хотя как это Наполеон может попасть не туда? Всё вокруг не колхозное, а Наполеоново!

― Я ― Наполеон, ― гордо бросил я в шароварного.

― Ну и что. У нас все такие. Вам кого?

Я сказал: Смирно! Шароварщик испугался и убежал в своё помещение, забыв закрыть за собой дверь. Я это вовремя заметил (я очень внимательный) и просочился в щель…

Ёксель-моксель, борщ прокисший! Вот это картина! Я увидел множество одинаковых шароварщиков, наштампованных неизвестно кем, вроде всё производство стоит. Все эти Иванки стояли в какой-то максимально неудобной позиции, закинув руки за голову и вывернув ноги, как плюшевые мишки.

― Что это такое у вас? ― спросил я у одного из Иванков ― китайская гимнастика?

― Нет, вам на второй этаж. Там клуб Наполеонов с углубленным изучением китайской гимнастики, буддизма, иудаизма и изготовления японского саке. А у нас клуб наполеоновского народного украинского танца. Вторую неделю мы разучиваем третью позицию…

― Так вы танцоры! А мне нужны Наполеоны. Я ведь Наполеон, батенька ― поделился я своим сокровенным.

― Поверьте, мы самые настоящие Наполеоны, ― сказал доброжелательный Иванко, ― но как только мы о себе заявили, нам сразу выдали этот танцкласс и концертные костюмы. Конспирация!

― Что-то странное ― промямлил я. Неужели нужно носить сорочку, чтоб почувствовать себя Наполеоном?

― Ах, как я рада, как я рада, ― сказали до боли знакомым голосом. Кто бы это мог быть? Впечатление, что этот мясистый бас мне знаком с детства. Рядом со мной, почти вплотную стоял сорочинско-вышиванко-шароварный тип с женской прической периода соцреализма. Нет, кто-то знакомый. Но кто б это мог быть?

― Неужели вы хотите поправиться? Я вот съела тыщу клограм гербалайфа ― и ничего. И даже танцы в казачьем ансамбле песни и пляски не помогают… Вообще-то я ещё не ужинала. С работы ― сразу сюда, чтоб зря талант не пропадал. А вы тоже к нам в ансамбль?.. ― тараторил шароварщик, как женщина. Это женщина! ― я сделал открытие. И ужин… О, это эе соцработник! Никогда б не подумал! Казачий ансамбль песни и пляски Наполеонов. Соцработник обрёл дар речи. И произношение, лучше даже, чем у меня. Вот что значит ансамбль пляски!

― Как я рада, как я рада, ― шепчет соцработник мне в одно ухо. А второе ухо слушает: «Ой на горі та й женці жнуть».

― Почему мы такие? ― задумчиво сказала большая и мягкая, как перина, соцработница. В сорочке и шароварах она была похожа на уютную тёплую постель.

― Ах да! Растрогался я и подарил габаритной плясунье цветной журнальчик, буквально оторвав его от своей груди. На миг мне показалось, что Наполеон ― она, а не я. Она меня наполовину выше и толще, да и власть из неё прёт. Возьму танцевальный коллектив в свою армию.

― Р-р-р-р-р-равняйсь! ― попрощался я и ушел, унося с собой философский вопрос «Жизнь. Для чего она нужна?»


ІV
Жизнь. Для чего она нужна? ― вопит моя спина, а на груди ярко горит значок «Хотите поправиться? Спроси меня, как». Оба эти вопроса заполнили всё пространство города, который мне предстоит покорять. Покорять ещё и ещё, как это ни странно. Из душного потного клуба я выхожу на улицу. На улице сидят нищие старушки с открытыми ладошками, старушки, торгующие семечками и пирожками, ходят люди, обоих полов, врозь и пучками.

Ко мне подходит тощий мужчина. И спрашивает сходу: «Ну и как?» Не понимаю, чего это он пристаёт, на голубого не тянет. Может, знакомый какой, а может, переодетый шароварщик. Да. Видимо, это какой-то из четырёх десятков иванков.

― Дай поносить шаровары – говорю.

― А я думал, вы серьёзно знаете, как поправиться, как найти выход из кризиса…

Ах да. Я и забыл, что у меня на груди такой плакат. Спиной чую: смеются. Наверное, давно смеются, наверное, надо мной. А я и не замечаю, потому что у меня МЫСЛИ, стратегические планы, великие замыслы, великие дела.

Я снял пиджак, отцепил от спинки детский журнальчик «Жизнь. Для чего она нужна?» и подарил переодетому шароварщику.

― Возможно, в этом журнальчике вы найдёте ответы на все вопросы.

― А! Свидетель, старый знакомый! Как же мне сегодня везёт! Вы ведь ко мне уже шестой раз подходите, ― говорит худющий переодетый шароварщик и достаёт из чемоданчика-дипрломата пять журнальчиков «Жизнь».

― Я вам не свидетель, ещё чего не хватало ― по судам шляться, времени нет. Я, извольте признаться, ― Наполеон, собственной персоной!

― Я тоже, ― задумчиво сказал худющий, ― мне очень приятно. Возьмите адрес нашего клуба ― и протянул мне бумажку, на которой красной пастой печатными буквами было написано: «Эзотерическо-философский клуб любителей духовности».

― Неужели у вас там нет школы толстения, при вашем клубе-то? ― удивился я.

― Да что вы! У нас наоборот есть школа вегетарианского питания по Виссариону и закаливания по Иванову. Правда, эти клубы уже год назад отделились от клуба любителей духовности. Мы вас ждём, Наполеон, ― вежливо и как-то искренне и радостно (что редко встречается) ― сказал худющий.

Я подарил ему на память свою любимую треуголку из газеты «Правда Комсомольского». Он подпрыгнул красиво и грациозно, обнял меня, расцеловал, и, нахлобучив треуголку, ушёл прочь. Нет, всё-таки это был танцовщик, ― подумалось мне. Я бросил значок одной нищей бабушке, журнальчик подарил другой, у третьей купил семечек, и мы съели их со всеми тремя бабушками. У меня осталась ещё кое-какая мелочь, якобы на проезд. Но как же Наполеону ходить без головного убора? Не годится! Дяденька с газетами подскочил быстро, как в сказке, и спросил по-сказочному: «Что Вам угодно? У нас газеты самые интересные: Увлекательная газета, Правдивая газета, Газета народная на хорошей бумаге, Любительская, Столичная, Газета «Ни к селу ни к городу», «Отвались челюсть», Газета Вперед и Назад, к светлому будущему!..»

― А Правда Комсомольского есть? ― с надеждой спросил я. Из этой газеты получались хорошие треуголки, брать кота в мешке не хочется.

― Нет. К сожалению, нет.

― А Комсомольские новости?

― Нет. Вас, молодой человек, заинтересуют газеты Вперёд и Назад к светлому будущему. Я ими зачитываюсь так, что у меня крадут половину товара и заработанных денег.

Купил две эти газеты, сел на скамеечку и решил прочитать их перед употреблением, таксказать. Никак не могу понять: чем газета «Вперёд» отличается от газеты «Назад». И сразу понятно, кто их писал: эти три бабушки. Их почерк. Но больше всего мне понравились стихи в газете «Назад». Про Родину. Мне они так понравились, что я решил непременно стать поэтом и писать такие же прекрасные стихи, как у Валерия Гринчука:


Взберусь на сотню баррикад

И буду с них вопить ― я смелый! ―

Убрать от Родины свой зад!

Скорей! Что хочешь, то и делай!


Как поэтично! И в то же время по-наполеоновски! Я твёрдо решил стать поэтом. Ещё есть время, шесть вечера, и я, возможно, сумею стать поэтом до того, как взойду под сень Клуба любителей духовности, дабы поразить любителей духовности не только своей грандиозной личностью и гением военачальника, но и непревзойдённым поэтическим даром. О! Это идея.

Я подошел к дяде с газетами, подарил ему толькочтосделанную треуголку, какой ни у кого нет (уникальная ручная работа!) и попросил посмотреть ещё какую-нибудь газету со стихами.

― Не знаю. Кажется, в газете партии левых снизу «Увлекательная газета».

Я осмотрел газету с предельным вниманием, но никакой информации кроме той, в которой в доступной форме разъяснялось, как пользоваться презервативом, не нашёл.

Спросив у первого встречного, где Клуб любителей духовности, я понял, где находится близлежащий дворовой клуб с таким названием. Теперь осталось сочинить стихи. Я помучался часок, и стихи о Родине вышли на славу. Не хуже, чем у Гринчука. И слово «зад» даже упоминается. Меткое, броское, тяжёлое, как оружие пролетариата, сразу в глаза бросается.

Всё! Ура! ― кричу я ― Готово!

Окрылённый, под марш на слова БГ, я бодро иду покорять Духовность. Иду на Духовность! Вы у меня ещё попляшете!




Я покоряю города



Истошным воплем идиота



Мне нравится моя работа



Гори, гори моя звезда!


V
Ну вот! Наконец я нашел этот клуб «Эзотерической духовности и эстетического созерцания» Махновского района. Это оказалось совсем недалеко от клуба танцоров.

Естественно, не без робости входил я в комнату этого возвышенного клуба. Мне казалось, что люди, посещающие этот клуб ― истинные ангелы или просто святые.

Вхожу. Масса людей, человек двадцать-тридцать. Под кротким и отрешенным, на первый взгляд, взглядом кроется настоящий властный, сильный, страстный, победоносный взгляд Наполеона. Впервые вижу такое! Даже страшновато как-то. Видимо, собрание любителей духовности идёт к концу. Я жадно всматриваюсь в духовных Наполеонов. Почти все, нет, все Наполеоны этого клуба твёрдо уверены, что они Наполеоны и есть. Причём, каждый из Наполеонов понимает, что именно он ― Наполеон, а остальные только возомнили о себе Бог весть что.

― Отечество в опасности! ― говорит один из Наполеонов, ― Лди злые, мокрые, грязные, гадкие, циничные. А всё потому, что они забыли о духовности!

― Ах! ― вздыхают хором Наполеоны так, что у меня, неумолимого, сильного мужчины текут слёзы умиления.

― Нет, без духовности нам никуда, ― говорит ещё один, ― циничные. А всё потому, что они забыли о духовности!

― Ах! ― вздыхают хором Наполеоны так, что у меня, неумолимого, сильного мужчины текут слёзы умиления.

― Нет, без духовности нам никуда, ― говорит ещё один Наполеон на полном серьёзе.

― А всё потому, что у людей закрыты все чакры, особенно страшно, что у них не работает саха-срара, ― задушевно говорит третий Наполеон.

― Разучились люди любить. Совсем опустились со своим экономическим кризисом. Грехи совершают, колются, а главное ― у них плохие мысли! ― на полном серьёзе говорит очередной Наполеон.

― Правильно! Люди ― бич народа. Не умеют жить. Земля для них важнее, чем небо. Жрут и за квартиру платят вместо того, чтоб за эти деньги сходить на выставку.

― Ом-м, сихтара кэртэвел, бхартахигта гита рум, ― сказал, или, вернее, пропел утробным голосом один из Наполеонов.

― Звёзды растекаются величием добра и умиротворения, небо искрится и переливается всеми цветами радуги, а они жрут, гады, ― изрек ещё серьезней.

После этой фразы, вернее, во время неё, откуда ни возьмись ― появился продавец пирожков.

― Пирожки, пирожки с ливером и картошком! ― поёт продавец прекрасным оперным голосом, каких не сыщешь в театрах, и даже среди продавцов молока.

Все, как первоклашки в столовку под вопли звонка, срываются с мест и осаждают продавца пирожков.

Продавец пирожков сначала радостно смотрит на Наполеонов, бойко расхватывающих пирожки и всё поёт, всё заливистей, красивей и выше. Вот он уже отрывается от земли (избавившись от этих злосчастных пирожков, будь они неладны) и поёт партию колоратурного сопрано, источая рулады направо и налево: Пирожки-и-и-и-и! И-и! С ливеро-о-о-о-ом! Духовные Наполеоны в таком восторге от продавца пирожков, что забывают дать ему мелочь за съеденные пирожки и даже забывают, что и мелочи-то у них нет.

Они все как один приняли позу шавасаны, как только дожевали. А продавец пирожков всё пел. Он пел, держа перед собой пустой поднос, как партитуру, и на груди у него горел значок «Хотите похудеть? Спроси меня, как!» Я подошёл поближе и увидел на подносе бумагу, на которой яркие буквы зазывали: «Подайте, будьте так добры, хору Ветеранов при клубе юных техников» Хормейстер! Как же я раньше не догадался. Тот самый хормейстер, который стоит на учёте у того же психиатра, что и я.

― Искусство не принадлежи-ит народу?! Оно никому не принадлежит. Каждой душе оно принадлежит, ― выводит Хормейстер-продавец пирожков с ливером и картошкой.

― Боже, как они милы! ― думаю я и из сочувствия и сожаления не признаюсь, что я и есть Наполеон, а то ещё умрут от трепета передо мной. Я их, считай, уже покорил. Я приду завтра и почитаю им свои стихи. Они упадут быстрее, чем от арий продавца пирожков. На прощание и на всякий случай я говорю: «Ква!» Хормейстер падает в поднос и Наполеоны по его (нет, моей команде) задушевно пищат: Ой!!!

Я делаю ноги, прибегаю домой, и меня охватывает неописуемое, удивительное вдохновение, породившее гениальные стихи о духовности, кои прилагаются к моему рассказу.

Вот уже и светает. Сейчас позавтракаю и ― за великие дела. Надо съездить в Москву к Главному, к Министру обороны. Я с детства знаю: как только он меня увидит ― тут же уйдёт с поста и мне оставит своё место. Он ― не дурак, сразу поймёт, что я ― Наполеон. У меня вид такой. Гениальность, стремление покорить весь мир из меня так и прёт. Я не только смелый, но и напористый. Мир мне покорится, вот увидите. Так… Электричка уходит в 9:20. Еду на вокзал. Приезжаю в Москву (Откуда я знаю, почему не в Киев? Любой Наполеон Москву взять хочет, как бы за ним всякие кутузовы не гонялись), разыскиваю Министерство обороны. Вхожу в кабинет Министра без стука и пою:




Я покоряю города



Истошным воплем идиота



Мне нравится моя работа



Гори, гори моя звезда!


Если не я, то кто же?!


(Рена Одуванчик)

[Magne]

Magne, источник предъяви!

D:\My documents\Программист Шурик заканчивал набор строчки в редакторе.doc
Буга-га!