Показать скрытый текст Для озабоченных новороссов (Рассказ А.Куприна "Жидовка")
Жидовка
— Проехали, прое-е-хали! — жалобно зазвенел детский голосок.— Направо! —
крикнул сзади сердитый бас. —Направо, право, прраво! — подхватили впереди
весело и торопливо. Кто-то заскрежетал зубами, кто-то пронзительно свистнул...
Стая собак залилась тонким, злобным и радостным лаем.— О-о-о! Ха-ха-ха! —
засмеялась и застонала толпа.
Сани подбросило и стукнуло на ухабе, Кашинцев открыл глаза.
— Что? — спросил он с испугом.
Но дорога была по-прежнему пустынна и безмолвна. Морозная ночь молчала над
бесконечными, мертвыми, белыми полями. Полный месяц стоял на середине неба, и
четкая синяя тень, скользившая сбоку саней, ломаясь на взрытых сугробах, была
коротка и уродлива. Упругий, сухой снег скрипел и визжал под полозьями, как
резиновый.
«Ах, ведь это снег скрипит»,— подумал Кашинцев.
— Как странно! — произнес он вслух.
Услыхав голос, ямщик обернулся назад. Его темное лицо, с белыми от холода усами и бородой, было похоже на большую, грубую, звериную маску, облепленную ватой.
— Что? Еще две версты осталось. Немного,— сказал ямщик.
«Это снег,—думал Кашинцев, опять поддаваясь дремоте.— Это только снег. Как странно...»
— Странно, странно! — вдруг суетливо и отчетливо залепетал колокольчик на конце
дышла. — Стран-но, стран-но, стран-но...
— Ай-ай-ай! Посмотрите же! — крикнула впереди саней женщина.
Толпа, которая тесно шла ей навстречу, вдруг заговорила разом, заплакала и запела. Опять, злобно волнуясь, залаяли собаки.
Где-то далеко загудел паровоз... И тотчас же, сквозь дремоту, Кашинцеву с необыкновенной ясностью вспомнился вокзальный буфет с его жалкой, запыленной роскошью: гроздья электрических лампочек под грязным потолком и на запачканных стенах, огромные окна, искусственные пальмы на столах, жесткие стоячие салфетки, мельхиоровые вазы, букеты из сухих трав, пирамиды бутылок, рюмки розового и зеленого стекла...
Это было вчера вечером. Товарищи-врачи провожали Кашинцева, только что получившего новое назначение — младшим врачом в отдаленный пехотный полк. Их было пять человек. Сдвинув вокруг углового «докторского» столика тяжелые вокзальные стулья, они пили пиво и разговаривали с натянутой сердечностью и напускным оживлением, точно разыгрывали на спектакле сцену проводов. Красивый и самоуверенный Рюль, преувеличенно блестя глазами, кокетничая и оглядываясь по сторонам, чтобы его слышали и чужие, говорил фамильярным, фатовским тоном:
— Так-то, старик. Вся наша жизнь, от рождения и до самой смерти, заключается
только в том, что мы встречаем и провожаем друг друга. Можешь записать это себе
на память в книжку: «Вечерние афоризмы и максимы доктора фон Рюля».
Едва он кончил говорить, у выходных дверей показался толстый швейцар, с лицом сердитого бульдога, затряс звонком и закричал нараспев, обрываясь и давясь:
— Пе-ервый звонок! Ки-ев, Жмеринка, Одесс! По-о-езд стои-ит на втор-ом путе!..
И теперь, сидя глубоко и неудобно в дергающихся санях, Кашинцев засмеялся от удовольствия,— так необыкновенно ярко и красочно вышло это воспоминание. Но тотчас же к нему вернулось утомительное, нудное впечатление бесконечности этой однообразной дороги. С того времени, когда утром, выйдя на маленькой железнодорожной станции, он сел в почтовые сани, прошло всего шесть-семь часов, но Кашинцеву постоянно представлялось, что он едет таким образом уже целые недели и месяцы, что он сам успел измениться, сделаться старше, скучнее и равнодушнее ко всему со вчерашнего вечера. Где-то на пути ему встретился нищий, пьяный и оборванный, с провалившимся носом и с оголенным на морозе плечом; где-то артачилась и не хотела входить в запряжку длинная худая лошадь с задранной кверху шеей и с шоколадной, густой, как бархат, шерстью; кто-то, казалось, давным-давно сказал ему добродушно: «Дорога, пане, сегодня добрая, не оглянетесь, как докатите»,— а сам Кашинцев в эту минуту засмотрелся на снежную равнину, которая была совсем алая от вечерней зари. Но все это смешалось, отошло в какую-то мутную, неправдоподобную даль, и нельзя было вспомнить, где, когда, в какой последовательности это происходило. По временам легкий сон смыкал глаза Кашинцеву, и тогда его отуманенному сознанию слышались странные визги, скрежет, собачий лай, человеческие крики, хохот и бормотание; но он открывал глаза, и фантастические звуки превращались в простой скрип полозьев, в звон колокольчика на дышле; и по-прежнему расстилались налево и направо спящие белые поля, по-прежнему торчала перед ним черная, согнутая спина очередного ямщика, по-прежнему равномерно двигались лошадиные крупы и мотались завязанные в узел хвосты...
— Вас куда везти, пане, прямо на почту или в заезд? — спросил ямщик.
Кашинцев поднял голову. Теперь он ехал по длинной, прямой улице какого-то села.
Накатанная дорога блестела впереди в лучах месяца, как полированная синяя сталь.
По обеим ее сторонам едва выглядывали из глубоких сугробов темные, жалкие
домики, придавленные сверху тяжелыми снежными шапками. Село точно вымерло:
не лаяли собаки, огонь не светился в окнах, не попадались навстречу люди. Было
что-то жуткое и печальное в этом безмолвии человеческих жилищ, которые,
затерявшись в глубоких снегах, боязливо жались друг к другу.
— Куда это — в заезд? — спросил Кашинцев.
— А пан не знает? В заезд к Мойше Хацкелю... Там завсегда паны стоят. Например,
самовар, яишница, чего закусить... Заночевать тоже можно. Пять номерей...
— Ну, хорошо, поедем в заезд,— согласился Кашинцев.
Только теперь, при мысли о еде и теплом помещении, Кашинцев почувствовал, как сильно он озяб и проголодался. А низенькие, слепые, зарывшиеся в снег домики все шли навстречу и уходили назад, и казалось, им не будет конца.
— Когда же мы приедем? — нетерпеливо спросил Кашинцев.
— А скоро. Село великое, на версту с половиной... Вье, малы! — сипло и свирепо
крикнул ямщик на лошадей и, привстав, завертел над головой кнутом и задергал
вожжи.
Вдали показалась красная светлая точка и стала расти, то прячась за темные невидимые преграды, то выныривая на мгновение из мрака. Наконец лошади, точно игрушки, у которых кончился завод, сами остановились у ворот заезжего дома и тотчас же расслабленно опустили головы к земле. Сводчатый полукруглый въезд тянулся черным, огромным, зияющим коридором через весь дом, но дальше, во дворе, ярко освещенном луной, виднелись повозки с поднятыми вверх оглоблями, солома на снегу и очертания лошадиных фигур под плоскими навесами. Слева от ворот два окна, сплошь занесенные снегом, сияли теплым, невидимым, внутренним огнем.
Кто-то отворил дверь, пронзительно завизжавшую на блоке, и Кашинцев вошел в комнату. Белые облака морозного воздуха, которые, казалось, только этого и ждали, ворвались следом за ним, бешено крутясь. Сначала Кашинцев ничего не мог рассмотреть: стекла его очков сразу запотели от тепла, и он видел перед собою только два сияющих, мутно-радужных круга. Ямщик, вошедший сзади, крикнул:
— Слухай, Мовша, до тебя пан приехал. Где ты тут? Откуда-то поспешно выскочил
низенький, коренастый светлобородый еврей в высоком картузе и в вязаной жилетке
табачного цвета. Он что-то дожевывал на ходу и суетливо вытирал рот рукой.
— Добрый вечер, пане, добрый вечер,— сказал он дружелюбно и тотчас же с
участливым видом закачал головой и зачмокал губами.—Тце, тце, тце... Ой, как пан
смерз, не дай бог! Позвольте, позвольте мне вашу шубу, я ее повешу на гвоздь. Пан
прикажет самовар? Может, что-нибудь покушать? Ой, ой, как пан смерз!
— Благодарю вас. Пожалуйста,— проговорил Кашинцев.
От холода у него так съежились губы, что он с трудом ими ворочал; подбородок сделался неподвижным и точно чужим, а собственные ноги казались ему такими мягкими, слабыми и нечувствительными, как будто они были из ваты. Когда его очки отошли в тепле, он оглянулся кругом. Большая комната, с кривыми окнами и земляным полом, была вся вымазана светло-голубой известкой, которая в иных местах отвалилась большими кусками, обнаружив переплет из деревянной драни. Вдоль стен тянулись узкие скамейки и стояли раскосые столы, с мокрыми и жирными от времени досками. Под самым потолком горела лампа-молния. Задняя, меньшая часть комнаты была отгорожена пестрой, ситцевой занавеской, из-за которой шел запах грязных постелей, детских пеленок и какой-то острой еды. Перед занавеской помещалась деревянная стойка.
За одним из столов, напротив Кашинцева, сидел, положив лохматую голову на расставленные локти, мужик в коричневой свитке и в бараньей шапке. Он был пьян тяжелым, бессильным опьянением, мотался головой по столу, икал и все время бурлил что-то невнятное хриплым, надсаженным, клокочущим от слюней голосом.
— Что вы мне дадите поесть? — спросил Кашинцев.— Я очень проголодался.
Хацкель поднял кверху плечи, расставил врозь руки; прищурил левый глаз и
несколько секунд оставался в таком положении.
— Чего я дам пану поесть? — переспросил он с лукаво-проницательным видом. —А
что пан хочет? Можно достать все. Можно поставить самовар, можно заварить яйца,
можно достать молока... Ну, вы сами понимаете, пане, что можно достать в такой
паршивой деревне! Можно сварить куру, но только это будет очень долго времени.
— Давайте яйца, давайте молока. Еще что?
— Что еще-е? — как будто удивился Хацкель.— Я мог бы предложить пану
фаршированную еврейскую рыбу. Но может быть, пан не любит еврейской кухни?
Знаете, обыкновенная еврейская рыба, фиш, которую моя жинка готовит на шабес.
— Давайте и фиш. И, пожалуйста, рюмку водки. Еврей закрыл оба глаза, затряс
головой и зачмокал с сокрушением.
— Водки нема,— сказал он шепотом.— Вы же знаете, как нынче строго. А пан
далеко едет?
— В Гусятин.
— Пан, извините, служит по полиции?
— Нет, я доктор. Военный врач.
— Ах, пан — доктор! Это очень приятно. Поверьте моей совести, я очень жалею, что
не могу вам достать водки. Впрочем... Этля! — крикнул Хацкель, отходя от стола.—
Этля!
Он скрылся за занавеску и заговорил по-еврейски быстро, точно сердясь. И потом он несколько раз то появлялся в общей комнате, то опять исчезал и, видимо, очень суетился. В это время мужик, лежавший за столом, вдруг поднял кверху голову с раскрытым мокрым ртом и остекленевшими глазами и запел хриплым голосом, причем у него в горле что-то щелкало и хлюпало:
Ой, чи не мо-ожно б бу-у-уло...
Хацкель поспешно подбежал к нему и затряс его за плечо.
— Трохим... Слушайте, Трохиме... Я ж вас так просил, щоб вы не разорялись! Вон
пан обижается... Ну, выпили вы, и хорошо, и дай вам бог счастья, и идите себе до
дому, Трохим!
— Жиды! — заревел вдруг мужик страшным голосом и изо всей силы треснул
кулаком по столу.— Жиды, матери вашей черт! Убь-бью!..
Он грузно упал головой на стол и забормотал. Хацкель с побледневшим лицом отскочил от стола. Его губы кривились презрительной и в то же время смущенной и бессильной улыбкой.
— Вот видите, пан доктор, какой мой кусок хлеба! — сказал он с горечью,
обращаясь к Кашинцеву.— Ну, скажите мне, что я могу с этим человеком сделать?
Что я могу? Этля! — крикнул он в сторону занавески.— Когда же ты наконец
подашь пану щупака?
Он опять нырнул в отгороженную часть комнаты, но тотчас же вернулся с блюдом, на котором лежала рыба, нарезанная тонкими ломтями и облитая темным соусом. Он
также принес с собою большой белый хлеб с твердой плетеной коркой, испещренной черными зернышками какой-то ароматной приправы.
— Пане,— сказал Хацкель таинственно.— Там у жены отыскалось немного водки.
Попробуйте, это хорошая фруктовая водка. Мы ее пьем на нашу пасху, и она так и
называется пейсачная. Вот.
Он извлек из-за жилета крошечный узкогорлый графинчик и рюмку и поставил их перед Кашинцевым. Водка была желтоватого цвета, слегка пахла коньяком, но когда доктор проглотил рюмку, ему показалось, что весь его рот и гортань наполнились каким-то жгучим и душистым газом. Тотчас же он почувствовал в животе холод, а потом мягкую теплоту и страшный аппетит. Рыба оказалась чрезвычайно вкусной и такой пряной, что от нее щипало язык. «Как ее готовят?» — мелькнула было у Кашинцева опасливая мысль, но он тут же засмеялся, вспомнив один из знакомых ему вечерних афоризмов доктора фон Рюля: «Никогда не надо думать о том, что ешь и кого любишь».
А Хацкель стоял поодаль, заложив руки за спину. Точно угадывая, о чем думал Кашинцев, он говорил с угодливым и ласковым видом:
— Может, пану кажется, что это приготовлено как-нибудь грязно? Пес... никогда в
жизни! Наши еврейские женщины все делают по святым книгам, а там уж все
сказано: и как чистить, и как резать, и когда мыть руки. А если не так — это у нас
считается грех. Пусть пан кушает себе на здоровье... Этля, принеси еще рыбы!
Из-за занавески вышла женщина и стала сзади прилавка, кутаясь с головой в
большой серый платок. Когда Кашинцев повернулся к ней лицом, ему показалось,
что какая-то невидимая сила внезапно толкнула его в грудь и чья-то холодная рука
сжала его затрепыхавшееся сердце. Он никогда не только не видал такой сияющей,
гордой, совершенной красоты, но даже не смел и думать, что она может
существовать на свете. Прежде, когда ему случалось видеть прекрасные женские
головки на картинах знаменитых художников, он про себя, внутренне, был уверен,
что таких правильных, безукоризненных лиц не бывает в натуре, что они —
вымысел творческой фантазии. И тем удивительнее, тем неправдоподобнее было для
него это ослепительно прекрасное лицо, которое он теперь видел в грязном заезжем
доме, пропахшем запахом нечистого жилья, в этой ободранной, пустой и холодной
комнате, за прилавком, рядом с пьяным, храпящим и икающим во сне мужиком.
— Кто это? — шепотом спросил Кашинцев.— Вот эта...— он хотел по привычке
сказать — жидовка, но запнулся,— эта женщина?
— Кто? Это? — небрежно спросил Хацкель, кивнув головой назад.— Это, пане, моя
жинка.
— Как она красива!
Хацкель коротко засмеялся и с презрением пожал плечами.
— Пан с меня смеется? — спросил он укоризненно.— Что такое она? Обыкновенная
бедная еврейка, и больше ничего. Разве пан не видал в больших городах настоящих
красивых женщин? Этля! — обернулся он к жене и проговорил что-то
скороговоркой по-еврейски, от чего она вдруг засмеялась, блеснув множеством
белых ровных зубов, и повела так высоко одним плечом, точно хотела потереть об
него щеку.
— А пан холостой чи женатый? — спросил Хацкель с вкрадчивой осторожностью.
— Нет, я холостой. А что?
— Нет, я только так себе... Значит, пан холостой. А почему же пан, такой солидный
и образованный человек, не захотел жениться?
— Ну, это длинная история... По многим причинам. Да, я думаю, еще и теперь не
поздно. Не так уж я стар. А?
Хацкель вдруг придвинулся вплотную к доктору, оглянулся с боязливым видом по сторонам и сказал, выразительно понизив голос:
— А может, вы, пане, заночуете у нас в заезде? Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, у
меня всегда останавливаются самые хорошие паны: пан Варпаховский из Мо-
настырища, пан посессор Луцкий, бывают из господ офицерей...
— Нет, мне надо торопиться. Некогда. Но Хацкель с лукавым, проницательным и
заманивающим видом, прищуривая то один, то другой глаз, продолжал настаивать:
— Лучше ж, ей-богу, заночуйте, пане. Куда пан поедет по такой холодюке? Дай мне
бог не видать завтрашнего дня, если я говорю неправду! .. Послушайте только, что я
вам скажу, пане доктор... Тут есть одна бывшая гувернантка... Одна быстрая
сумасшедшая мысль блеснула у Кашинцева. Он украдкою, воровато взглянул на
Этлю, которая равнодушно, как будто не понимая, о чем идет разговор между ее
мужем и гостем, глядела издали в запорошенное белое окно, но ему в ту же минуту
стало стыдно.
— Оставьте меня в покое, уйдите! — резко приказал он Хацкелю.
Кашинцев, не столько по словам, сколько по выражению лица Хацкеля, понимал, о чем он говорит, но не мог рассердиться? как, вероятно, счел бы долгом рассердиться при других обстоятельствах. Теплота комнаты, после долгой холодной дороги, разморила и разнежила его тело. От выпитой водки голова тихо и сладко кружилась, кожа на лице приятно горела. Хотелось сидеть, не шевелясь, испытывая томное чувство сытости, теплоты и легкого опьянения, не думая о том, что через несколько минут надо опять садиться в сани и ехать бесконечной, скучной, морозной дорогой. И в этом странном, легком и блаженном состоянии ему доставляло невыразимое удовольствие время от времени, как будто нечаянно, точно обманывая самого себя, останавливаться на прекрасном лице еврейки и думать о ней, но не мыслями, а словами, как будто разговаривая с каким-то невидимым собеседником. «Можно ли описать кому-нибудь это лицо? — говорил про себя Кашинцев.— Можно ли передать обыкновенным, бедным, повседневным языком эти изумительные черты, эти нежные и яркие краски? Вот она теперь повернулась почти прямо ко мне лицом. Как чиста, как изумительно изящна эта линия, что идет от виска к уху и опускается вниз, к подбородку, определяя щеку.
(ПРОДОЛЖЕНИЕ В ИНТЕРНЕТЕ или в БИБЛИОТЕКЕ)
1904
Тема: 
Сообщение от minor
Получи фашист гранату от еврейского бойца Нюмы Иванова (С)
Как Вы боитесь Свободы...хорошо что придумали памперсы. Украинцы в России знают русский, но не все русские в Украине знают украинский. Если Свобода, например, требует чтобы все граждане страны знали государственный язык- это тоже плохо? Знать языки полезно. ( Через невеликий відрізок часу і ви будете дуже гарно щебетати на державній мові так, що і мати рідна Вас не впізнає. Що тут особливого?)
Ваши права
Ответить с цитированием
Социальные закладки