Показать скрытый текст дисциплинарная психиатрия
4. Существующие механизмы ответственности за принятые решения всегда работают против ребенка.
Посмотрим на ситуацию с точки зрения сотрудника учреждения. Вот подросток, который в истерике кричит: «Чем так жить, лучше сдохнуть!» (как мы видели, у него есть все основания так думать и чувствовать). На самом деле такое иногда кричат и семейные, любимые и благополучные подростки — издержки возраста. Но родители обычно хорошо знают своих детей и могут отличить просто истерические выкрики от глубокого отчаяния. Воспитателю это сделать гораздо сложнее. Поэтому он рассуждает примерно так.
Если это просто истерика, но воспитатель (директор) решит «перебдеть» и подростка направят на принудительное лечение в связи с «суицидальными намерениями», чем это грозит самому воспитателю? Ничем. Пострадает, будет мучиться, получит побочные эффекты от лекарств и еще один опыт унижения и беспомощности только ребенок. Никакой ответственности за необоснованное помещение воспитанника в психиатрическую больницу взрослый не несет, да и кто станет доказывать необоснованность?
А теперь представим себе, что педагог рискнет «недобдеть», а все окажется серьезно и подросток попытается покончить с собой? Последуют проверки, расследования, санкции, увольнения и т. д. С воспитателя спросят, куда смотрел, почему упустил. Он должен будет доказывать, что пытался предотвратить беду, при этом такие его усилия, как душевный контакт с ребенком, доверие, готовность выслушать никак документировано доказать невозможно, для проверяющих их все равно что нет (хотя только это могло бы в действительности предотвратить трагедию). Зато направление на лечение — вот оно, это документ, который подтверждает работу по спасению сироты от гибели.
Таким образом, мы видим, что сам механизм ответственности устроен таким образом, что дети просто обречены на принудительные госпитализации при любых эмоциональных и поведенческих проблемах, даже если педагог не рассматривает это как карательную, дисциплинарную меру, а просто хочет «обеспечить безопасность ребенка» — а на самом деле избежать ответственности. Для того, чтобы в подобной ситуации вести себя иначе, нужно иметь или незаурядное мужество и профессиональную честность, или искренне любить и жалеть ребенка. Такое тоже бывает, но, вписать эти замечательные качества в должностную инструкцию невозможно, а значит, рассчитывать на них в деле изменения системы невозможно. Спасибо, что благодаря таким людям удается избежать общей участи хотя бы некоторым детям.
Не менее странно обстоит дело с ответственностью психиатрических клиник за результаты лечения. Здравый смысл говорит, что врачи существуют чтобы либо лечить болезни и добиваться выздоровления, либо, если это невозможно, облегчать страдания и улучшать качество жизни. Если само лечение неприятно и болезненно, сопровождается побочными эффектами, это должно быть оправдано лечебным результатом. Что же происходит с психиатрическим лечением, по крайней мере в случае принудительной госпитализации детей из сиротских учреждений? Ребенок помещается в больницу с каким-то диагнозом. В течение нескольких месяцев он подвергается лечению, иногда очень мучительному, заведомо не приносящему улучшения, возможно, уже давно отвергнутому мировой практикой (например, инъекциям аминазина). И выходит из больницы… с тем же диагнозом, с последствиями от побочного действия лекарств и с еще худшим самочувствием (правда, с более «удобным» поведением — тихий и подавленный). Что бы мы сказали, если бы, привезя в больницу ребенка с гастритом, через месяц получили бы его обратно со словами: «Да, мы подтверждаем: у него действительно гастрит. Мы каждый день давали ему слабительное и делали кровопускание, очень-очень старались. Зато теперь он совсем не жалуется, что живот болит, поскольку говорить уже от слабости не может. Результат налицо. Привозите еще, если что»?
Моей квалификации недостаточно, чтобы критиковать конкретное назначение препаратов или рекомендовать другие схемы лечения. Я лишь хочу отметить абсурдность происходящего. Ни один из нас не позволил бы лечить себя или своих детей подобным образом. Никто не согласился бы «на всякий случай», «в профилактических целях» (а именно так нередко назначают аминазин) пройти мучительный многодневный курс лечения с тяжелыми побочными действиями.
Однако с точки зрения врача все выглядит иначе. Если он проведет ненужное лечение — с него никто не спросит (с родительским ребенком такое было бы невозможно, особенно в случае побочных действий, а из-за сироты — кто будет возмущаться?). А если не проведет, а с ребенком что-нибудь случится, хотя бы та же попытка суицида, врачу не поздоровится. Пусть даже вероятность этого минимальна, но зачем рисковать? К тому же раз уж ребенок госпитализирован, надо с ним что-то делать.
Как мы видим, существующие механизмы ответственности работают так, что ни педагогам, ни врачам вовсе не надо быть садистами и деспотами, что «воспитательная» психиатрия процветала. Так заданы сами параметры оценки работы. МЫ моделировали ситуацию вполне добросовестного подхода к делу, в котором нет «ничего личного». А если еще прибавляется профвыгорание, негативное восприятие данного ребенка, просто недобросовестность и желание обеспечить себе легкую жизнь, удалив с глаз долой «трудных» детей?
Вывод.
Необходимо сформулировать как официальную позицию и довести до сведения персонала учреждений и клиник, что необоснованное психиатрическое лечение есть не что иное, как нарушение прав детей и ЖЕСТОКОЕ ОБРАЩЕНИЕ с ребенком. Со всеми вытекающими отсюда последствиями и ответственностью.
КАЖДЫЙ факт психиатрической госпитализации ребенка должен рассматриваться как ЧП и становится предметом такой подробной отчетности, чтобы использовать госпитализацию в дисциплинарных целях стало нерентабельно. Ввести такую практику можно достаточно быстро.
То же должно относиться к клиникам, принимающим детей на лечение. Можно привлечь к сотрудничеству структуры медицинского страхования, в конце концов, психиатрическое лечение достаточно дорого, и непонятно, почему на деньги налогоплательщиков детей подвергают ненужному и мучительному лечению и облегчают жизнь нерадивых педагогов.
5. Любые трудности в поведении и обучении детей, особенно детей-сирот, трактуются не как педагогическая проблема, а как медицинская. Работа с детьми-сиротами не воспринимается как требующая особой квалификации и подготовки.
Трактовка трудного поведения и трудностей в обучении как проявлений «болезни» очень удобна. Ведь тогда с этими трудностями не надо справляться, не надо даже пытаться ничего делать для ребенка. Истерики, агрессия, неуправляемое поведение, нежелание учиться и трудности в учебе можно объявить не следствием неправильной системы воспитания, образования и организации жизни детей в учреждении, не результатом низкой квалификации, халатности, злоупотреблений или профнепригодности персонала, а просто болезнью. И вопрос закрыт. Как нередко приходится слышать от сотрудников сиротских учреждений: «А чего вы хотите от ТАКИХ детей?». Подлинный смысл этих слов: не надо ничего хотеть и требовать ОТ НАС. Дети безнадежно больны, сделать ничего нельзя, можно только временно «обезвредить» их препаратами.
Между тем шефы, волонтеры, родные, которые общаются индивидуально и ответственно с детьми, часто прекрасно находят с ними общий язык, добиваются больших результатов в обучении, хорошо справляются с трудным поведением. ТЕХ ЖЕ САМЫХ ДЕТЕЙ. И без всяких лекарств. Более того, в случае устройства детей в семью большинстве случаев «безнадежные диагнозы» становятся просто неактуальны, дети демонстрируют большие возможности к обучению и развитию, у них проходят истерики, агрессия, аутоагрессия, депрессивные состояния. Хотя это ТЕ ЖЕ САМЫЕ ДЕТИ. Приемные родители обычно со временем полностью снимают их с препаратов, прописанных психиатрами, и состояние детей только улучшается.
Практика показывает, что у большинства детей если и есть патологические формы поведения, то вызваны они не органическими поражениями мозга, а реакцией на ненормальные условия жизни. Сколько продержался бы любой здоровый взрослый без срывов и истерик, если б вынужден был постоянно находиться в группе людей, жить по жестким, часто абсурдным правилам, без права на личное пространство, на возможность распоряжаться собой, без поддержки родных и близких? Ответ на этот вопрос дают разнообразные реалити-шоу, в которых участники, помещенные в подобные условия, начинают срываться и впадать в агрессию уже через несколько дней. Причем это взрослые, абсолютно здоровые люди, которые сами на это пошли, и которые знают, что как бы тяжело ни было, это только временно, а где-то у них есть нормальная жизнь, семья, своя комната, свобода. Что же ждать от детей, у которых всего этого нет не только сейчас, но и вообще?
С другой стороны, недостаточно просто начать рассматривать трудности детей как профессиональную задачу для работающих с ними взрослых. У этих взрослых должны быть в распоряжении ресурсы для решения такой задачи. Легко и просто учить детей счастливых, здоровых, способных и покладистых. Однако среди сирот такие встречаются редко. Нет у них оснований быть такими. Работать с детьми, раненными судьбой, надо уметь, многое о них надо знать и понимать.
И вот тут встает вопрос – откуда? Сегодня в России не существует такой педагогической специализации – работа с детьми-сиротами. Нет курсов, обучающих правильному поведению с ребенком, страдающим от эмоциональной депривациии, перенесшим потерю родной семьи, бывшему жертвой жесткого обращения. Не зная, не понимая внутреннего мира этих детей, скрытых «пружин» их поведения очень легко принять их поведение за «ненормальное». Потому что для человека непосвященного оно именно так и выглядит. Вопрос в другом: как так получается, что с сиротами работают непосвященные? Что 95% воспитателей, руководителей, а кое-где и психологов сиротских учреждений не знают, кто такой Дж. Боулби и что значат слова «депривация» и «госпитализм»? Не знают признаков и закономерностей протекания детского горя – это люди, к которым ребенка привозят после изъятия из семьи, часто в состоянии шока? Искренне уверяют, что у их воспитанников есть «гены проституции» или «плохая карма», или что ребенку «лучше в детдоме, чем с непутевой мамашей»?
Представим себе, что детей, больных лейкозом, возьмутся лечить педиатры общей практики. Если ребенок слаб и бледен, рассуждает такой врач, наверное, переутомился. Его тошнит – несварение, конфет переел. Температура – простыл, ноги намочил, наверное. Абсурд? Конечно. Врач плохой? Вовсе нет. Он просто исходит из своего образования и опыта, для любых других детей с вероятностью 99% его диагнозы и предлагаемое лечение были бы абсолютно верны. Причем врачу все же легче – убедившись, что ребенку становится только хуже, или заметив какие-то дополнительные симптомы, он поймет, что ситуация вышла за пределы его компетенции и отправит больного на консультацию к коллегам. А куда отправлять ребенка-сироту педагогам, которые с ним не справляются, и квалификации соответствующей не имеют?
Согласитесь, парадокс: приемных родителей, даже с высшим педагогическим образованием, отравляют на Школу приемного родителя, и это очень мудро и правильно. А воспитатель, которому предстоит иметь дело с целой группой сирот, может прийти к детям прямо со скамьи педвуза, или из обычной школы, детского сада, техникума.
Выводы
При ближайшем рассмотрении большинство случаев «неадекватного» поведения детей есть просто случаи, когда взрослые не смогли справиться с этим поведением. И разумно было бы не «лечить» детей, повышать способность взрослых справляться, то есть создать систему роста профессиональной компетентности. Среди сотрудников учреждение есть немало тех, кто хочет и готов учиться. Конечно, это требует усилий и затрат, и здесь на начальной стадии очень пригодились бы опыт и возможности НКО, которые давно уже ведут подобное обучения для своих волонтеров.
Неразрывно с проблемой повышения квалификации нужно решать проблему профвыгорания. С детьми, тем боле детьми-сиротами не должны работать люди, находящиеся на продвинутых стадиях выгорания. Система профилактики выгорания достаточно хорошо развита в мире, есть опыт, которые можно перенять. Здесь также был бы неоценим вклад НКО.
6. Сиротские учреждения по-прежнему закрыты от общества, уровень концентрация ответственности за детей в руках руководителя учреждения запределен.
Почему карательная психиатрия, осужденная в нашей стране как практика наказания взрослых, по-прежнему процветает в детских учреждениях? В первую очередь потому, что о ней не так много известно. Дети, в отличие от пострадавших диссидентов, не имеют возможности рассказать в прессе о том, что им пришлось пережить, у них нет родных, близких, друзей, которые могли бы вступиться, возмутиться, подать в суд, наконец. Кроме того, у многих из этих детей в медицинских картах с рождения стоят официальные диагнозы: «энцефалопатия», «олигофрения», «алкогольный синдром плода» и т. д. С точки зрения обывателя, они и вправду все больные, почему бы им не лежать в психбольнице?
Дети содержатся в учреждениях в полной изоляции от общества, чем серьезнее статус учреждения, тем выше забор вокруг, тем меньше возможностей у детей видеться с другими людьми, пожаловаться, попросить помощи. Волонтеры и шефы часто боятся «выносить сор из избы», чтобы не испортить отношения с руководством учреждения, которое имеет полное право в любой момент вообще запретить общение с детьми и их поддержку, и не навлечь гнев на пожаловавшихся детей. У волонтеров нет никаких прав, их статус никак не определен. Их общение с ребенком полностью зависит от доброй воли администрации. В этой ситуации общественный контроль за жизнью детей в учреждении практически невозможен.
Второй, неразрывно связанный с этим аспект проблемы – это то, что руководитель сиротского учреждения является единственным и полноправным представителем всех своих воспитанников. Это значит, что в его руках могут быть судьбы от 50 до 300 детей. Такой объем ответственности ненормален, противоестественен (даже в самой многодетной семье одновременно несовершеннолетних детей не бывает больше 15-20, и это на двоих родителей). Отвечать за такое большое число детей, вершить их судьбы, и при этом не стать жертвой профессионального выгорания и профессиональной деформации практически невозможно. Известно, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Факторы «роста абсолютности власти» очевидны: чем меньше детей поддерживают внешние связи (ходят в гости, общаются с родными, с шефами), чем более сами дети зависимы и ограничены в способностях (например, дети инвалиды, особенно с интеллектуальными проблемами или лежачие), чем выше степень закрытости учреждения (а она напрямую зависит от тяжести диагнозов детей), тем больше злоупотреблений там будет. Даже если изначально на работу устраивались вполне приличные люди. Лекарство от этого только одно – открытость и распределение ответственности.
Выводы:
Необходимо законодательно прописать права и обязанности шефов. Нужен закон о возможности совместной с руководителем учреждения опеке над ребенком одним или несколькими шефами. При этом распределялись бы обязанности по воспитанию и развитию ребенка: например, шеф обязуется возить его на занятия в кружок, делать домашние задания, еще что-то. Учреждение после заключения такого договора не может препятствовать контактам воспитанника с шефом, но и шеф не может приходить по принципу «когда вздумается». Естественно, такая система должна предусматривать специальную подготовку шефов. В нынешнем законодательстве уже есть норма, которую можно было бы расширить и приспособить для этих целей – положение о совместной опеке над ребенком несколькими гражданами. Другой вариант – расширить понятие «попечительство», так как оно предусматривает ситуацию, когда попечитель и опекаемый не проживают под одной крышей.
Необходимо также предусмотреть и законодательно прописать механизмы общественного контроля за деятельностью сиротских учреждений. Например, таким механизмом может быть попечительский совет. Категорическое нежелание администрации впустить на территорию учреждения представителей общественности и организовать с ними взаимодействие в интересах детей и в определенных рамках должно настораживать СМИ и правоохранительные органы и немедленно становиться поводом для организации проверки учреждения.
В заключение. Никакое самое лучшее учреждение не заменит ребенку семью. Поэтому лучшим способом уничтожить дисциплинарную психиатрию было бы широкое развитие семейного устройства детей, а если и сохранение учреждений, то только как очень небольших, семейного типа. Однако эта задача явно не будет решена в ближайшие пару лет, хотя движение в эту строну уже есть, и оно набирает силу.
Дети же живут и растут в сиротских домах прямо сегодня. И главное, что нужно сделать срочно, в первую очередь, прекратить практику их дальнейшего травмирования и снижения их способностей к развитию и адаптации. Ведь это, кроме всего прочего, само по себе снижает их шансы на семейное устройство, не говоря уже о том, что многих потенциальных приемных родителей отпугнет информация о том, что ребенок неоднократно проходил лечение в психбольнице.
Немаловажно и то, что все предлагаемые меры ни в коем случае не должны пойти во вред тем учреждениям, которые даже в условиях нынешней системы работают на благо детей. По сути, это просто легитимирует их ежедневную практику, сделает их в глазах профессионального окружения и начальства нормальными и правильными, а не «белыми воронами», которым «больше всех надо».
Сейчас деятельность активной общественности в деле помощи детям-сиротам напоминает такую картину: множество людей в отчаянии колотят голыми руками по разным местам огромной, заржавевшей и уродливой, но еще довольно прочной машины «сиротпрома». Некоторые уже кулаки отбили, дошли до полного истощения сил, а дело сильно не сдвинулось. Возможно, настало время, когда пора внимательно подумать, найти у этой машины несущие узлы и консолидированными усилиями нанести по ним несколько точных и сильных ударов. Это относится и к проблеме дисциплинарной психиатрии и к другим проблемам, связанным с защитой прав детей-сирот.
Тема: 
Ответить с цитированием
Сообщение от Petrovich
Социальные закладки