| ||
Тема: Любимые стихи
Ты всегда и всюду странно
Очаровываешь взоры.
Я люблю твой взгляд туманный,
Я люблю твои укоры...
Голос твой звучит порывом,
То насмешливо, то звонко,
То волшебным переливом,
Будто детский смех ребенка.
А когда опустишь очи,
Близость сердца сердцем чуя,
Я готов во мраке ночи
Умереть от поцелуя...
Александр Блок
Сергей Есенин
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
О возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.
Я сердцем никогда не лгу,
И потому на голос чванства
Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством.
Пора расстаться с озорной
И непокорною отвагой.
Уж сердце напилось иной,
Кровь отрезвляющею брагой.
И мне в окошко постучал
Сентябрь багряной веткой ивы,
Чтоб я готов был и встречал
Его приход неприхотливый.
Теперь со многим я мирюсь
Без принужденья, без утраты.
Иною кажется мне Русь,
Иными - кладбища и хаты.
Прозрачно я смотрю вокруг
И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,
Что ты одна, сестра и друг,
Могла быть спутницей поэта.
Что я одной тебе бы мог,
Воспитываясь в постоянстве,
Пропеть о сумерках дорог
И уходящем хулиганстве.
Сергей Есенин
Пой же, пой. На проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг.
Не гляди на ее запястья
И с плечей ее льющийся шелк.
Я искал в этой женщине счастья,
А нечаянно гибель нашел.
Я не знал, что любовь - зараза,
Я не знал, что любовь - чума.
Подошла и прищуренным глазом
Хулигана свела с ума.
Пой, мой друг. Навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рань.
Пусть целует она другова,
Молодая красивая дрянь.
Ах постой. Я ее не ругаю.
Ах, постой. Я ее не кляну.
Дай тебе про себя я сыграю
Под басовую эту струну.
Льется дней моих розовый купол.
В сердце снов золотых сума.
Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал.
Да! есть горькая правда земли,
Подсмотрел я ребяческим оком:
Лижут в очередь кобели
Истекающую суку соком.
Так чего ж мне ее ревновать.
Так чего ж мне болеть такому.
Наша жизнь - простыня да кровать.
Наша жизнь - поцелуй да в омут.
Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их ...
Не умру я, мой друг, никогда.
1922
Дуракам свойственно собираться в группы под предлогом глубокомыслия
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умьт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Петр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Монолог Хлопуши. С. Есенин
Из "Литовского дивертисмента"
Dominikanaj *
Сверни с проезжей части в полу-
слепой проулок и, войдя
в костел, пустой об эту пору,
сядь на скамью и , погодя,
в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
- Прости меня.
______ 1971 И. Бродский
Иосиф Бродский
Из "Венецианских строф (2)"
VIII
Я пишу эти строки, сидя на белом стуле
под открытым небом, зимой, в одном
пиджаке, поддав, раздвигая скулы
фразами на родном.
Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.
1982
Дуракам свойственно собираться в группы под предлогом глубокомыслия
Александр Назаров
Из цикла жизнь
4.
Нужен… Не нужен… Нужен
Память дождя по лужам…
Память по прошлой ласке…
Дырочки в мокрой ряске…
Город опять простужен,
Плавится в серой краске.
Жидкий кусочек неба…
Жалкий оборвыш леса…
Сцена дождливой пьесы.
Будет… Не будет…Не был…
Не отделить от плевел
Зёрн, не имевших веса…
8.
Скрещение путей и перепутий…
Сцепление событий и судеб…
И это все, что было: тени – люди,
Геенна – рай, идиллия – вертеп.
Всей несопостовимостью сравненья,
Всей краткосовременностью мечты
Мы проклинаем чудные мгновенья,
Застывшие в потоке суеты.
И это все, что нам дано от века –
Как страх потустороннего в глазах,
Как кашель истерического смеха
Над трупом птицы в черных проводах.
9.
Я так долго мечтал о волшебной зиме,
Где сплетаются инеем ветви берез,
Где ночами по бело-небесной земле
Бродит в дымке тумана младенец Христос…
Только гаснут и гаснут в ночи фонари,
И не падает с неба рождественский свет.
И брожу одиноко до серой зари
Бесконечные тысячи прожитых лет,
И роняю ненужные строчки стиха,
Прожигая накатанный временем лед…
А былая мечта так теперь далека,
Что ни болью, ни пошлостью не прорастет.
10.
Прозябаю в беспечных мирах,
Не дарующих в сети улова.
И несу недоступное слово
На своих непослушных губах.
И немею, не смея солгать
В этой тщетности моря и неба.
Только верю, что ждет меня мать
В доме с запахом рыбы и хлеба.
11.
Татуировки лиц по тающему снегу,
Листки страниц со смытыми стихами,
И волны, налетевшие с разбегу
На равнодушно застывающие камни. –
Как эти весны все-таки похожи,
Хотя бы тем, что в след приходит осень.
Бредет с зонтом рассеянный прохожий,
И серый дождь листву с деревьев косит.
Сквозь время осторожными шагами –
В двух измереньях – жизнь проходит мимо.
И мы бредем, бредем под небесами,
И дождь смывает опечатки грима.
13.
Белая… Белая… быль…
Веток заснеженных вязь…
Крыльями взвивши ковыль
Дикая жуть пронеслась.
Только опять тишина…
Давит непонятый страх…
Стылая голубизна
В остекленевших глазах.
Белая… Белая… ночь…
Точки ворон на снегу…
Я – высоты превозмочь –
Падаю – не могу –
В шепот и страх ковылей,
В шорохи черных ворон,
В память – могилу степей –
Собственных похорон.
Белая…Белая… жуть…
Темные образа…
Тянется млечный путь…
Катится санный путь…
Нет лишь пути назад…
Белая… белая боль
В белых твоих глазах.
17.
Открещиваясь от испуга,
Живу как на душу положит:
Перебиваю хлеб у друга,
Случайным дорожа прохожим.
Дитя слепого парадокса,
Агент пустынных общежитий,
Взрываюсь тысячей вопросов,
Давно не делая открытий.
Сдыхаю в остроте момента,
Завидую чужой удаче.
Несу свой ранг интеллигента.
Живу… И не могу иначе.
18.
Витрин застывшее стекло –
Осколки дня в потоке ночи.
Слюдою небо отекло
На город, каменевший в корчах.
Здесь век, как год, пройдет незрим,
И на скрижалях запустенья
Разложит нищий пилигрим
Судьбы распавшиеся звенья.
19.
Крещенье… А мороза нет как нет.
Полунепрожит день, с другими схожий.
И ясен несложившийся сюжет
В глазах неторопящихся прохожих.
Они ошиблись, это не январь;
Не потому ли кажется им странным,
Что серый дворник отложил тропарь
И сыплет соль в проталинные раны.
20.
Праздник кончится, как зимний запах леса.
Боль сгорит, как снег в дыму апреля.
Серый город встанет, будто пьеса
Под скупым пером метрдотеля.
Если в этот миг придет расплата
И костры стихов задушит слякоть –
Это значит, в славе Герострата,
Век мой, ты пришел меня оплакать.
……………………………………..
……………………………………..
……………………………………..
……………………………………..
21.
Чем громче крик, тем явственней в нем фальшь.
В твоих глазах я вдруг увидел небо.
Я вдруг услышал: все на свете немо.
И разлюбил язык невнятный наш.
Но тысячи другим невнятных строк
Живут в тебе – и умирают в мире.
В базарной ругани, в святой строке псалтыри
Они тебе спасенье и упрек.
22.
Прощай до будущего мига, года, века…
Все эти поезда, такси, трамваи…
Пергаментом оборванного века
Крыло небес. И в этой раме птичьи стаи.
Я вечно меж тобой, землей и небом
Желанием взбесившегося духа.
На всей земле не хватит рыб и хлеба,
Чтоб весть благая моего коснулась слуха.
P.S.
Избавь меня от пошлых шуток,
От глупых игр, от книжных драм,
Излить оставшийся рассудок
В наивной злости эпиграмм.
Кто я ? что мир? Осенняя тревога
Строки, летящей по полю листа…
А дальше, дальше… только пустота.
И в пустоте звучащий голос Бога.
Suum cuique
Иннокентий Анненский
СТАРАЯ УСАДЬБА
Сердце дома. Сердце радо. А чему?
Тени дома? Тени сада? Не пойму.
Сад старинный, всё осины - тощи, страх!
Дом - руины...Тины, тины что в прудах...
Что утрат-то!...Брат на брата...Что обид!...
Прах и гнилость...Накренилось...А стоит...
Чье жилище? Пепелище?... Угол чей?
Мертвой нищей логовище без печей..
Ну как встанет, ну как глянет из окна:
"Взять не можешь, а тревожишь, старина!
Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!
Любит древних, любит давних ворошить...
Не сфальшивишь, так иди уж... у меня
Не в окошке, так из кошки два огня.
Дам и брашна - волчьих ягод, белены...
Только страшно - месяц за год у луны...
Столько вышек, столько лестниц - двери нет...
Встанет месяц, глянет месяц - где твой след?..."
Тсс...ни слова... даль былого - но сквозь дым
Мутно зрима...Мимо, мимо...И к живым!
Иль истомы сердцу надо моему?
Тени дома? Шума сада? Не пойму...
Женщина рядом с тобой -
музыку, пламя, цветок -
все обнимает покой.
Если с тобой ее нет,
сходят с ума без нее
музыка, пламя и свет.
Хуан Рамон Хименес
Перевод М. Самаева
СПОКОЙСТВИЕ
Полночь, спасибо! Все замолкает...
Отдых какой, отрада какая!
Бриз над полями тихо летает.
Дышит спокойствием даль морская...
В небе застыла звездная стая,
трепетно-белая и золотая...
Полночь, как славно! Все замолкает...
Дремлют слова... Болтовня пустая
с губ простодушных, как днем, не слетает,
в скучные фразы звуки сплетая.
Рот запечатан. Отрада какая!
Полночь, спасибо! Все замолкает...
Видится мне страна колдовская,
разум, наполненный болью до края,
от повседневности отвлекая -
плач колокольный, толпа людская...
Вышел я в полночь... Все замолкает...
Ветер язычества, мир окрыляя,
веет повсюду. Дол населяют
древние мифы... Листья листая,
дуб шелестит прелюдию рая...
Полночь, спасибо! Все замолкает...
Отдых какой, отрада какая!
Хуан Рамон Хименес
Перевод Н. Горской
Кира Шагрон. Белое-чёрное
Тонкая ложечка в сливочном йогурте –
Слева направо и справа налево.
Жизнью иду (вы, несчастья, не тронете?) -
Белая шахматная королева.
Жёсткое платье, корона тяжёлая.
Шлейф по квадратикам жизни волочится.
Внешне всегда беззаботно-весёлая,
Смело хожу куда нравится-хочется.
Белое-чёрное, чёрное-белое,
Диагональю, и прямо, и наискось.
Ну, ошибусь порой – что вам за дело, а?!
Я ж никогда вам в жилетку не плакалась.
Надо ль бояться ударов завистников -
Пушечных, пешечных, в спину и прочая?
Зря, недрузья, болтовнёю нечистою,
Злобными сплетнями жала вы точите.
Стану ли я из-за глупостей мучиться?
Вера в душе чьей-то злобой не выжжена.
Мат неудачам в три хода – получится.
Я – королева. Я всё-таки выживу.
Та, что любит желтые цветы.
Нам некогда заглядывать
в глаза,
Встречая, видеть больше,
чем одежку,
И нас уже не трогает слеза,
Упавшая с ресниц не понарошку.
Нам некогда смотреть на облака,
Наивно и восторженно мечтая.
Мы много рассуждаем, но пока
Увы, мы не творим,
а вытворяем.
Совсем не замечая, как сердца
Устали от всех противостояний.
О, да, не разглядеть вблизи
лица,
Но мы не видим лиц
и с расстояний.
Мы видим только маски и тела,
Душе мы отвели такую малость.
Любовь уже так фальшью
обросла,
Что честной в ней осталась
только жалость.
И жизнь, как сумасшедшая
пурга,
Снежинками в ней кружат
наши даты,
И некогда нам вспомнить,
что снега
Растают обязательно когда-то.
Нам некогда заглядывать
в глаза,
Встречая, видеть больше,
чем одежку,
И нас уже не трогает слеза,
Упавшая с ресниц не понарошку.
Владимир Праслов
Та, что любит желтые цветы.
ОНА
В своей бессовестной и жалкой низости,
Она как пыль сера, как прах земной.
И умираю я от этой близости,
От неразрывности ее со мной.
Она шершавая, она колючая,
Она холодная, она змея.
Меня изранила противно-жгучая
Ее коленчатая чешуя.
О, если б острое почуял жало я!
Неповоротлива, тупа, тиха.
Такая тяжкая, такая вялая,
И нет к ней доступа - она глуха.
Своими кольцами она, упорная,
Ко мне ласкается, меня душа.
И эта мертвая, и эта черная,
И эта страшная - моя душа!
1905
Зинаида Гиппиус
Та, что любит желтые цветы.
Осип Мандельштам
Петербургские строфы
Над желтизной правительственных зданийН. Гумилеву
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, как броненосец в доке,-
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой - посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба -
Онегина старинная тоска;
На площади Сената - вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...
Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход -
Чудак Евгений - бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Январь 1913
Дуракам свойственно собираться в группы под предлогом глубокомыслия
Иосиф Бродский
Сначала в бездну свалился стул,
потом - упала кровать,
потом - мой стол. Я его столкнул
сам. Не хочу скрывать.
Потом - учебник "Родная речь",
фото, где вся моя семья.
Потом четыре стены и печь.
Остались пальто и я.
Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место мое займет.
Руку платком обмотай и в венценосный шиповник,
В самую гущу его целлулоидных терний
Смело, до хруста, ее погрузи. Добудем розу без ножниц.
Но смотри, чтобы он не осыпался сразу --
Розовый мусор -- муслин -- лепесток соломоновый --
И для шербета негодный дичок, не дающий ни масла, ни запаха.
Мандельштам
Эдуард Асадов
АРТИСТКА
Концерт. На знаменитую артистку,
Что шла со сцены в славе и цветах,
Смотрела робко девушка-хористка
С безмолвным восхищением в глазах.
Актриса ей казалась неземною
С ее походкой, голосом, лицом.
Не человеком - высшим божеством,
На землю к людям посланным судьбою.
Шло "божество" вдоль узких коридоров,
Меж тихих костюмеров и гримеров,
И шлейф оваций гулкий, как прибой,
Незримо волочило за собой.
И девушка вздохнула:- В самом деле,
Какое счастье так блистать и петь!
Прожить вот так хотя бы две недели,
И, кажется, не жаль и умереть!
А "божество" в тот вешний поздний вечер
В большой квартире с бронзой и коврами
Сидело у трюмо, сутуля плечи
И глядя вдаль усталыми глазами.
Отшпилив, косу в ящик положила,
Сняла румянец ватой не спеша,
Помаду стерла, серьги отцепила
И грустно улыбнулась:- Хороша...
Куда девались искорки во взоре?
Поблекший рот и ниточки седин...
И это все, как строчки в приговоре,
Подчеркнуто бороздками морщин...
Да, ей даны восторги, крики "бис",
Цветы, статьи "Любимая артистка!",
Но вспомнилась вдруг девушка-хористка,
Что встретилась ей в сумраке кулис.
Вся тоненькая, стройная такая,
Две ямки на пылающих щеках,
Два пламени в восторженных глазах
И, как весенний ветер, молодая...
Наивная, о, как она смотрела!
Завидуя... Уж это ли секрет?!
В свои семнадцать или двадцать лет
Не зная даже, чем сама владела.
Ведь ей дано по лестнице сейчас
Сбежать стрелою в сарафане ярком,
Увидеть свет таких же юных глаз
И вместе мчаться по дорожкам парка...
Ведь ей дано открыть мильон чудес,
В бассейн метнуться бронзовой ракетой,
Дано краснеть от первого букета,
Читать стихи с любимым до рассвета,
Смеясь, бежать под ливнем через лес...
Она к окну устало подошла,
Прислушалась к журчанию капели.
За то, чтоб так прожить хоть две недели,
Она бы все, не дрогнув, отдала!
Мне на самом-то деле плевать, что ты давно не звонишь.
Я тебя поселила в какой-то вымышленный Париж,
В какой-то шикарный номер с видом на Сен-Мишель -
С кабельным, с барной стойкой, с кофе в постель.
Всё, что я помню – дождь… как в шею дышала, дрожа,
Как говорил «до скорого», а я уже знала «сбежал».
Стояла, как дура, в юбке - по бёдрам текла вода...
И всё говорил «до скорого», а я слышала «навсегда».
Но мне-то теперь без разницы… В том месте моей души,
Где ты выходишь из спальни, из выбеленной тиши,
Где время стоит, как вкопанное, где воздух дрожит, звеня,
Никто тебя не отнимет уже, никто не возьмёт у меня.
И однажды звонят откуда-то (оттуда всегда в ночи),
И спрашивают «знали такого-то?» - (молчи, сердце, молчи!)
И говоришь, мол, глупости, этого не может быть…
Он даже не в этом городе… он должен вот-вот позвонить…
И оплываешь на пол, и думаешь: "Господи, Боже мой!"
И нет никакой Сен-Мишели... и Франции никакой...
Елена Касьян
Дуракам свойственно собираться в группы под предлогом глубокомыслия
Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста,--
На холсте уста вселенной, но она уже не та:
В легком воздухе свирели раствори жемчужин боль,
В синий, синий цвет синели океана въелась соль.
Цвет воздушного разбоя и пещерной густоты,
Складки бурного покоя на коленях разлиты,
На скале черствее хлеба -- молодых тростинки рощ,
И плывет углами неба восхитительная мощь.
Мандельштам
Иосиф Бродский
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Ваши права
Ответить с цитированием
Социальные закладки