Любимые стихи

[Hotice]

Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серого цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечетного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда -- взглядом,
наколов на буквы пером слова,
как сложенные в штабеля дрова.

1975

[Lizeta]

“Когда я буду старой и богатой,
я буду жить в большом красивом доме
и заведу большого попугая,
большого попугая с хохолком!..
Он будет повторять, что он хороший,
он будет говорить “дурак!” и “здравствуй!”
и, как в кино, казаться остроумным
он будет, мой веселый попугай...”

“Когда я буду старой и богатой...” —
она любила повторять, поскольку
и старость, и богатство были слишком
тогда для нас абстрактны,
ну а бедность совсем не тяготила —
было в ней богатство ожидания...

“Когда я...”

“Когда я буду старой...” — без кокетства
она теперь, наверно, произносит,
а впрочем, вряд ли эта фраза нынче
ее могла бы, как тогда, развлечь...

А попугай, хохлатый и веселый,
твердит, что он красивый и хороший,
и радует своим картавым “здравствуй”,
ворчливым и безадресным “дурак”...

Марина ТУМАНОВА

[Hotice]

Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.

1975

[Lizeta]

ПЧЕЛЫ

Дошло до нас, о великий царь,
что пчёлы не стали давать мёд.
Тосклив показался осенний ценз
тому, кто пережил этот год.

Кувшины у пасек стоят пусты,
бортники бродят по праздным лесам,
не видя прозрачной их красоты,
напрасно прислушиваясь к голосам.

Дошло до нас, о великий царь,
что пчёлы не стали давать воск,
в смятеньи волхвы и великий жрец,
ропот в рядах пограничных войск.

Дошло до нас, о великий царь,
что пчёлы не стали давать яд,
молчат целители и лекаря,
змей и жаб по ночам доят.

Дошло до нас, о великий царь,
что пчёлы отказываются вылетать
из хрупких, пахучих своих светлиц,
ни дымом, ни пеньем их не достать.

Но если прислушаться – чуть гудит
притихший рой сквозь узкий леток,
и что-то поёт о том, что грядёт,
их хор, выдыхающий холодок.

Рафаэль Шустерович

[Hotice]

В пространстве, не дыша,
несется без дорог
еще одна душа
в невидимый чертог.

А в сумраке, внизу,
измученный сосуд
в кладбищенском лесу
две лошади везут.

Отсюда не воззвать,
отсюда не взглянуть.
Расставшихся в кровать
больницы не вернуть.

Простились без тоски,
друг другу не грозя,
при жизни не враги,
по смерти не друзья.

Сомненья не унять.
Шевелится в груди
стремленье уравнять
столь разные пути.

Пускай не объяснить
и толком не связать,
пускай не возопить,
но шепотом сказать,

что стынущий старик,
плывущий в темноте,
пронзительней, чем крик
"Осанна" в высоте.

Поскольку мертвецы
не ангелам сродни,
а наши близнецы.
Поскольку в наши дни

доступнее для нас,
из вариантов двух,
страдание на глаз
бессмертия на слух.

1967

[Valentyn]

Я все время влюбляюсь в тебя
Это кажется странным, наверно.
Но колечки твои теребя,
Я про все забываю мгновенно.

Мы встречались с тобою уже?
Отвечаешь с улыбкой:
- Не знаю ...
Начинается новый сюжет,
Как осенняя сказка лесная.

Там, где небо ночами поёт
И рисуют картины закаты,
Там срываются звезды в полет –
Видно бедра вселенной – покаты!

Я влюбляюсь ...
И снова - в тебя!
Ну откуда такое везенье?
Нас несет по волне октября
К водопаду осеннего зелья.

Напою поцелуем. Замру.
Напою тебе песню про лето.
Пусть не тает туман поутру.
Я влюбляюсь.
И здОрово это!

Петр Давыдов

[Valentyn]

Когда ты в доме, этот дом
Наполнен радостью такою.
Что все мне нравится кругом,
Мне повезло, что я с тобою.

И бесконечен диалог
На нескончаемые темы
С другими я бы так не смог.
Как хорошо, что мы не с теми!

"Нельзя все время быть вдвоем"
Нам говорят довольно часто.
А мы с тобою так живем
И так я понимаю счастье.

Я знаю в этом мире есть:
Родители, работа дети,
Свобода, совесть, дружба, честь...
Но мы – важней всего на свете.

Главней всего – Любовь и ты.
Я и Любовь – всего главнее!
Давай хранить от суеты
То, что сегодня мы имеем.

Синхронно чувствовать вдвоем
Невероятно и приятно.
Не совпадаем мы в одном:
Я чай с лимоном пью.
Ты – с мятой!

Петр Давыдов

[Hotice]

Они вдвоем глядят в соседний сад,
и мысленно в той комнате огромной
уже давно. Но тени их назад
бегут вдвоем по грядке помидорной.
Стоит безмолвно деревянный дом,
но всё в морщинах: стены, дверь, стропила
как будто повествуют здесь о том,
что сходство между ними наступило.
И в то же время дымную свечу
труба пускает в направленьи взгляда,
вложив сюда всю зависть к кирпичу,
которая плывет через ограду.
Они ж не шелохнутся. Но из глаз
струится ровный свет в чужие розы.
И как прекрасно, что они сейчас
еще не там, совсем не там, где грезы,
что вот они и могут выбирать,
пустой участок предпочесть раките,
и там свою дилемму повторять,
как миф о Филемоне и Бавкиде.

1962

[Valentyn]

Спать вдвоем - прекрасная идея!

Знаешь, не проходит удивленье!
В полусне коснусь тебя рукой...
Самое прекрасное мгновенье -
Просыпаясь, знать, что ты со мной!

Спать вдвоем - прекрасная идея.
Слились два дыхания в одно.
Пусть одни и те же сновиденья
Мы с тобой увидим как в кино.

И сумеем снова повстречаться!
Ты мне улыбаешься во сне...
Может, это называют счастьем?
Вот проснешься
И ответишь мне...=)

Петр Давыдов

[Basstet]

Пуговица

Я пуговицу вдруг нашла в траве
От платья белого — лет семь уже, как эта
Смешная пуговка на пышном рукаве
Оторвалась. Уже и платья нету.
Но — пуговка! Как пели соловьи!
Один — так прямо на сирени, с края.
И в платье белом, как в пандан ему, — свои
Слова подсказывать я стала, подпевая…
И эти пышные вздымала рукава,
Как будто дирижировала, — верно,
С тревогой ночь следила, чтоб слова,
Ни тайн не выдали, ни лгали лицемерно.
И вдруг, ревнивая, затеребила шёлк
И эту пуговку — а та не удержалась…
И ночь прошла, и соловей умолк,
И платье скомкалось и затерялось…
И безалаберные потянулись дни:
То дождь, то снег, то вороньё, то пусто…
Так застегни скорее, застегни
На эту пуговку расхристанные чувства!

[Basstet]

дитя возле пекарни

он стоит в окне смуглый бог
и раскатывает теста комок
скалкой быстрой до тоньшины
до песчаной белой его тишины
а потом он вертит в воздухе гибкий лист
цирковой артист
а потом он валяет его в муке
и висит раскатанный на большой руке
на руке большой мускулистой
вечер огненно-мглистый
вечер огненно-мглистый
я смотрю как он режет перец и помидор
как шинкует съедобный сор

натирает сыр смуглый бог красив
моцарелла мидии чернослив
как откроет он раскаленну печь
так во мне шевельнётся речь
я хочу увидеть как из печи
пицца выедет круглая и мелькнёт в ночи
полушарием карты мелькнёт почти
погоди погоди
не тяни не могу наглядеться я
там италия это греция
тянет мама за руку неумолчно
млечный огненноночный
млечный огненноночный
путь над площадью противень раскалён
по наклонной разгон
и всех запахов и цветов прилив
моцарелла мидии чернослив

[Basstet]

Московский ампир и московская осень
помешаны на желтизне.
А молодость кончится часиков в восемь,
и этого хватит вполне,
чтоб вновь ощутить беспричинное счастье
от медленного сквозняка,
от прожитой жизни, разъятой на части
лучом одного перстенька,
от частых подсказок балконов и окон,
что мы — не чужие небось,
от глупой рекламы, где огненный локон
как с древа познания сполз.

Листва со сноровкой крутого десанта
слетает на особнячок.
К восьми этот город стареет. А сам-то?
Да что уж об этом. Молчок.
Лицо сохранить потрудней, чем личину.
Но — осень. И быть посему.
Лишь радость корыстна: подай ей причину.
А счастью она ни к чему.
И ветер с бензиновой крепкой основой
летает туда и сюда.
И тихо жужжит в паутине кленовой
запутавшаяся звезда.

[Стихолюб]

Какой мы мир не сотворили,
какой мы храм не возвели!
Так бережно свой сад растили,
а извели на костыли...
стесали до трухи, до пыли,
до астмы, до опухших век...
И даже плот не сколотили,
хотя мечтали про ковчег.

Елена Касьян

[Стихолюб]

Беспородная сука завыла в потёмках волчицей…
ей-то что за беда, что за стенкой в четвёртом подъезде
всё слабеет дыханье и скоро совсем истончится
в перетопленной комнате, в дикой дали от созвездий.

Он шутил неизменно, высокий, худой и сутулый,
я не знаю, читал он Акунина или Толстого,
но соседям для свадьб и поминок одалживал стулья,
и вообще, улыбался и вел себя проще простого...

А последнюю осень с трудом доходил до базара,
и ни с кем не калякал о ценах картошки и чая,
и о нем, озаботясь, соседка Наташа сказала,
что квартира уйдёт государству, и это печально...

Небу всё здесь мало – переулок, фонарь и аптека –
где ему поместиться, какие наполнить предметы?..
Замолчи. Замолчи, перепуганный друг человека,
человек – это больше, чем тело, страна и планета.

Алена Каримова

[Стихолюб]

Давай будет так: нас просто разъединят,

Вот как при междугородних переговорах –

И я перестану знать, что ты шепчешь над

Ее правым ухом, гладя пушистый ворох

Волос ее; слушать радостных чертенят

Твоих беспокойных мыслей, и каждый шорох

Вокруг тебя узнавать: вот ключи звенят,

Вот пальцы ерошат челку, вот ветер в шторах

Запутался; вот сигнал sms, вот снят

Блок кнопок; скрипит паркет, но шаги легки,

Щелчок зажигалки, выдох – и все, гудки.



И я постою в кабине, пока в виске

Не стихнет пальба невидимых эскадрилий.

Счастливая, словно старый полковник Фрилей,

Который и умер – с трубкой в одной руке.



Давай будет так: как будто прошло пять лет,

И мы обратились в чистеньких и дебелых

И стали не столь раскатисты в децибелах,

Но стоим уже по тысяче за билет;

Работаем, как нормальные пацаны,

Стрижем как с куста, башке не даем простою –

И я уже в общем знаю, чего я стою,

Плевать, что никто не даст мне такой цены.

Встречаемся, опрокидываем по три

Чилийского молодого полусухого

И ты говоришь – горжусь тобой, Полозкова!

И – нет, ничего не дергается внутри.



- В тот август еще мы пили у парапета,

И ты в моей куртке - шутим, поем, дымим…

(Ты вряд ли узнал, что стал с этой ночи где-то

Героем моих истерик и пантомим);

Когда-нибудь мы действительно вспомним это –

И не поверится самим.



Давай чтоб вернули мне озорство и прыть,

Забрали бы всю сутулость и мягкотелость

И чтобы меня совсем перестало крыть

И больше писать стихов тебе не хотелось;



Чтоб я не рыдала каждый припев, сипя,

Как крашеная певичка из ресторана.



Как славно, что ты сидишь сейчас у экрана

И думаешь,

Что читаешь

Не про себя.





1-2-3 ноября 2005 года.
Вера Полозкова

[Lizeta]

Песня Сирены

Я изредка звоню тебе послушать,
Как твой автоответчик пропоет:
"Пожалуйста, скажите в двух словах,
О чем хотели говорить часами".
И в эту фразу вслушиваюсь я,
Как в шепот волн на темном побережье.
И знаю - ты стоишь у телефона
И ждешь, когда начну я разговор.
Однажды трубку ты сняла сама
И первая со мной заговорила.
Я вздрогнул, словно от удара током,
И вспомнил аромат твоих волос.


Хьюго Уильямс английский поэт

перевод Максима Калинина

[qwe72rty]

Когда уйдет любовь

Когда уйдет любовь, практически бесшумно,
Растаяв как дымок вчерашнего костра,
Мир снова станет прост, ты снова станешь умным,
В пятнадцать раз умнее, чем вчера.

Возникнут за окном привычные картины,
И как всегда забот набьётся полон рот,
И ветер будет свеж, и вместо никотина
В нём будет натуральный кислород.

Когда уйдет любовь, распустятся листочки,
И в пламени весны забудется зима,
Но ты за всю весну не выдавишь ни строчки
Из очень поумневшего ума.

Когда уйдет любовь, все станет очень мило
И даже хорошо, ведь не твоя вина,
Что нет на всей земле ее сильнее силы
И слабости слабее, чем она.

Когда уйдет любовь, ты, вновь вернувшись к делу,
Поймешь, что нужно жить своею головой,
Что кровь ещё бежит, что руки-ноги целы,
Что, как ни странно, ты еще живой.

Что крепко сесть в седло ничто уж не мешает
Поскольку у коня отсохли два крыла,
Что всё-таки она действительно большая,
Действительно огромная была…

[Hotice]

Час обнажающихся верховий,
Час, когда в души глядишь — как в очи.
Это — разверстые шлюзы крови!
Это — разверстые шлюзы ночи!

Хлынула кровь, наподобье ночи
Хлынула кровь, — наподобье крови
Хлынула ночь! (Слуховых верховий
Час: когда в уши нам мир — как в очи!)

Зримости сдёрнутая завеса!
Времени явственное затишье!
Час, когда ухо разъяв, как веко,
Больше не весим, не дышим: слышим.

Мир обернулся сплошной ушною
Раковиною: сосущей звуки
Раковиною, — сплошной душою!..
(Час, когда в души идёшь — как в руки!)

[Lizeta]

В итальянском кафе

Как замечательно сидеть и ждать тебя
В нашем обычном месте.
Не оглядываясь на дверь,
Но глядя в большое зеркало,
Зная, что если ты опоздаешь,
То ненамного,
И с извиняющейся улыбкой
Начнешь проталкиваться между посетителей.
Но где же ты, господи?!
Я начинаю волноваться.
Сколько, мы договаривались,
Один будет ждать другого?
Прошла вечность, а тебя нет и в помине.
Я разглядываю лица в баре,
Коверкая их черты,
Пока они не становятся твоей уродской копией.
Их головы раскачиваются из стороны в сторону,
Как череп на пике.
Твой призрак
Приближается ко мне
И усаживается на занятое тебе место.
И теперь мы лицом к лицу в большом зеркале.


Хьюго Уильямс

перевод Максима Калинина

[Lizeta]

Вечером влюбленный на песке морском
Дорогое имя начертил носком.
Ночью было бурно, и морской поток
Снес в свои пучины золотой песок.
И на влажный берег пенная волна
Новые песчинки принесла со дна.
К полдню стал спокоен моря синий шелк,
И влюбленный снова на берег пришел.
И другое имя на песке морском,
Тихо улыбаясь, начертил носком.

Борис Вильде

( 1908-1942)