Любимые стихи

[Alisa-od]

Стихи обо мне

Я такая как есть и совсем не желаю меняться,
А еще не люблю я диктаторских слов "Ты должна..."
Я должна только Богу и в этом не стыдно признаться,
Да и маме с отцом...остальным же я просто нужна:
Я нужна на работе, чтоб были в порядке бумаги,
Я нужна своим детям - в ненастье подставить плечо
И друзьям я нужна, чтобы их поддержать в передряге
И кому-то еще, постоянно кому-то еще...
И не надо меня подгонять под какие-то рамки
И не надо воспитывать или чему-то учить.
Я такая как есть...и души открывая изнанку,
Я безмолвно кричу: "Да меня надо просто любить".
Надо просто любить, не пытаясь к чему-то примерить:
Как готовит, стирает и может ли долго молчать,
Как ведет себя на людях, станет ли росказням верить,
Чем болела?..и все примерять, примерять...
Я умею понять, никого не виню, не ругаю,
Я умею прощать, в моем сердце ни зла, ни обид.
Я такая как есть и меняться совсем не желаю
И, надеюсь, меня есть за что и такую любить .

Надежда Самородова

[Hotice]

Над восточной рекой

Боясь расплескать, проношу головную боль
в сером свете зимнего полдня вдоль
оловянной реки, уносящей грязь к океану,
разделившему нас с тем размахом, который глаз
убеждает в мелочных свойствах масс.
Как заметил гном великану.

В на попа поставленном царстве, где мощь крупиц
выражается дробью подметок и взглядом ниц,
испытующим прочность гравия в Новом Свете,
все, что помнит твердое тело pro
vita sua -- чужого бедра тепло
да сухой букет на буфете.

Автостадо гремит; и глотает свой кислород,
схожий с локтем на вкус, углекислый рот;
свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке.
Голова болит, голова болит.
Ветер волосы шевелит
на больной голове моей в буром парке.

Иосиф Бродский

[serg1969]

Не сосчитать ступеней всех,
Не разобрать рисунков лиц
На лестнице, ведущей вверх,
На лестнице, ведущей вниз.
Нет указателей и вех,
Тебя толкают и влекут
Спешащие как будто вверх,
Стоящие все время тут.

Стоять на месте просто так
Довольно быстро надоест -
И надо будет сделать шаг,
И для него придумать жест...
Услышишь шепот: Что ж ты скис,
Ты хочешь счастья, хочешь благ -
Беги, беги скорее вниз,
Скорее делай первый шаг!

Тебя подхватит тел поток,
И, обогнать стараясь всех,
Локтями будешь ты жесток
За приготовленный успех.
Но, камни лестницы дробя,
Лежать порою будешь ниц -
Играет каждый за себя
На лестнице, ведущей вниз.

А если хочешь улизнуть
От оскверненных злостью дней,
То есть другой, обратный путь -
Но он, естественно, трудней...
Круты ступени, и сомнет
Тебя толпа еще не раз,
Но покорение высот -
Дорога вовсе без прикрас.

К перилам встать - совсем не грех,
Но повнимательней вглядись:
Ты не один, идущий вверх
По лестнице, ведущей вниз.
Там верят в жизнь, там воздух чист,
Там ждут уже который век
Всех тех, кто так стремился вниз
По лестнице, ведущей вверх...

Не сосчитать ступеней всех,
Не разобрать рисунков лиц
На лестнице, ведущей вверх,
На лестнице, ведущей вниз.
Итак, пока ты у перил -
Но знаешь сам, не на года,
Пора уже идти в свой мир
По лестнице... скажи, куда?

Михаил Щербаков

[НинаАП]

Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке.
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза.

Покрытое сеткой прозрачной крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается. Ветер в песке шелестит,
И все навсегда остается таким.

А где стрекоза? -Улетела. А где
Кораблик? - Уплыл. Где река? - Утекла.

Арсений Тарковский

[НинаАП]

Пришли дожди и холода,
Пожухли травы.
Ну что ж, прощайте навсегда,
Но Вы не правы...
Пусть Вы алмаз, пусть изумруд -
Для Вас оправу
Придумать - безнадежный труд,
И Вы не правы...
Вы дом покинутый, пустой.
Вулкан без лавы,
Берете души на постой.
Да, Вы не правы...
И пусть в речах моих сейчас
Одна отрава,
Но верю я - придет мой час,
А Вы не правы...
Звучат прощальные слова,
Гремят составы,
Жизнь, как всегда, сейчас права,
А Вы неправы...

А.Дольский

[Исида]

Танцы с огнем

Я танцую с огнем, и медлительно движутся тени,
И искрится вино, ароматом безумья пьяня,
Я на грани любви, и как будто крылаты движенья,
И как боль глубоки и темны поцелуи огня.

Я танцую с огнем в этот странный, особенный вечер,
Вся печаль и вся сладость - как пыль, будет смыта дождем,
Ты простишь мне жестокие сны и короткие встречи?
Ты простишь мне слова без любви и стихи не о чем?

В волосах как жемчужины - дождь; отраженье двоится
В зеркалах, что разбились от страха несказанных слов.
Я прощаю тебе эти взгляды и хмурые лица,
Ты простишь мне огонь моих песен и холод стихов?

Я танцую с огнем. Эти звезды - холодные камни,
Я бы в руки взяла их, чтоб сделать цветами души…
… Я уже забываю, как мы говорили с ветрами,
И любовью клялись, что была нам дороже, чем жизнь.

Арвен Мифриэль

[Romko]

Нам еще предстоит разобраться в себе,
Нам еще предстоит примириться со многим,
Будут четкими тени на белой стене,
Будет взгляд чей-то в спину – холодным и строгим.

И прокатится эхом людская молва,
Раскатает и сплющит заблудшие души,
Повторится стократно: - А она-то… Она!
А потом обо мне, только злее и суше.

Я тебя обниму и закрою собой,
Есть на свете беда пересудов страшнее –
Кто-то примет безвинно от нас эту боль,
Тот, которого не было раньше роднее…

И хотелось бы в рай, да, наверно, никак…
Если б в черной дыре рядом выпало место!
Смертью боль искупить для влюбленных – пустяк,
Только жаль, что на небе не моя ты невеста…

Можно проще и “в цвет” – разойтись по углам,
И глаза опустить, и покаяться в храме…
Да не выплакать слез столько мягким свечам,
Сколько в этой разлуке прольется сердцами.

И стекая как воск, будет сердце пустеть,
Пересохшим губам даже воздух не нужен!
Поменяю кольцо золотое на медь –
Если ты не женой - никому, значит, мужем.

Я тебя обниму…
Ты готова? Пора…
Зритель занял места
И таращится в окна,
Наша совесть – палач,
Но любовь – не игра…
… И босая душа
Всей ступнею – на стекла…

[theprincess]

Эй, мужчины,
вам к лицу ли
Разжигать, друзья мои,
В древнекаменном ауле
Петушиные бои?
И безумен ваш обычай:
Шумной, спорящей гурьбой
Наблюдать, ликуя, бычий
Завсегда кровавый бой.
Эй, мужчины,
вы и сами
Рассудительно лихи,
Не должны под небесами
Бой вести, как петухи.
Стародавнею порою,
Раны чести бередя,
Дрались горцы под горою,
С черных бурок не сходя.
Эй, мужчины, вам завещан
Долг высокий, чтобы вы
Бой вели во славу женщин,
Не склоняя головы.
Эй, мужчины,
не в разладе,
А коль драться, то в бою
Защищая жизни ради
Землю отчую свою.
Я и сам, где высь крылата,
У гнездовия дождя,
Бой веду за все, что свято,
С черной бурки не сходя.


Расул Гамзатов

[НинаАП]

Перед тем, как к вам придти, зашел я к Господу.
Помоги, - сказал, - Отец, собраться в Путь,
Снаряди, да приодень, - а к людям попаду, -
Сверху присмотреть за мной не позабудь.
Сами знаете: Бог даст все, что ни попроси.
Даст и ум, и глупость даст – а что ж не дать?
Но не стал я ничего просить у Господа, -
Бог - Он знает Сам, что кому давать.


Долго Бог копался в сваленной тут ветоши,
И такую плохонькую из одежд
Мне дает и говорит: «Сынок, ты не тужи,
Главное – не растерять надежд!»
И протягивает башмаки дырявые:
«На Меня надейся, сам, - мол, - не плошай!
Башмаки – они и новые износятся,
Главное – не износилась бы душа!..»


И еще мне Бог в дорогу эту дальнюю
Посох дал, и дал кувшин с отбитым дном,
И сказал: «Гора с горою сходятся, -
Может, свидимся когда-нибудь потом…»
И еще сказал: - Ответь, кто крикнет вслед тебе: -
«Кто в цветущий век наш бос – дурак, мол, тот!» -
Что презренным Бог дает корыто сытости,
А любимым Бог скитания дает!..


...И с тех пор я по Земле хожу без устали,
Всем, что есть, делюсь со встречными в пути,
И смеюсь: «Что ни возьму – то вам останется,
Я с собой себя смогу лишь унести!»
И такая впереди дорога длинная,
И судьба моя – короткая – одна!
Что в карманы я ни положу – все выроню,
Лей, не лей – кувшин-то Бог мне дал без дна…

В.Луферов

[Hotice]

Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова

I

Взбаламутивший море
ветер рвется как ругань с расквашенных губ
в глубь холодной державы,
заурядное до-ре-
ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб.
Не-царевны-не-жабы
припадают к земле,
и сверкает звезды оловянная гривна.
И подобье лица
растекается в черном стекле,
как пощечина ливня.

II

Здравствуй, Томас. То -- мой
призрак, бросивший тело в гостинице где-то
за морями, гребя
против северных туч, поспешает домой,
вырываясь из Нового Света,
и тревожит тебя.

III

Поздний вечер в Литве.
Из костелов бредут, хороня запятые
свечек в скобках ладоней. В продрогших дворах
куры роются клювами в жухлой дресве.
Над жнивьем Жемайтии
вьется снег, как небесных обителей прах.
Из раскрытых дверей
пахнет рыбой. Малец полуголый
и старуха в платке загоняют корову в сарай.
Запоздалый еврей
по брусчатке местечка гремит балаголой,
вожжи рвет
и кричит залихватски: "Герай!"

IV

Извини за вторженье.
Сочти появление за
возвращенье цитаты в ряды "Манифеста":
чуть картавей,
чуть выше октавой от странствий в дали.
Потому -- не крестись,
не ломай в кулаке картуза:
сгину прежде, чем грянет с насеста
петушиное "пли".
Извини, что без спросу.
Не пяться от страха в чулан:
то, кордонов за счет, расширяет свой радиус бренность.
Мстя, как камень колодцу кольцом грязевым,
над Балтийской волной
я жужжу, точно тот моноплан --
точно Дариус и Геренас,
но не так уязвим.

V

Поздний вечер в Империи,
в нищей провинции.
Вброд
перешедшее Неман еловое войско,
ощетинившись пиками, Ковно в потемки берет.
Багровеет известка
трехэтажных домов, и булыжник мерцает, как
пойманный лещ.
Вверх взвивается занавес в местном театре.
И выносят на улицу главную вещь,
разделенную на три
без остатка.
Сквозняк теребит бахрому
занавески из тюля. Звезда в захолустье
светит ярче: как карта, упавшая в масть.
И впадает во тьму,
по стеклу барабаня, руки твоей устье.
Больше некуда впасть.

VI

В полночь всякая речь
обретает ухватки слепца.
Так что даже "отчизна" наощупь -- как Леди Годива.
В паутине углов
микрофоны спецслужбы в квартире певца
пишут скрежет матраца и всплески мотива
общей песни без слов.
Здесь панует стыдливость. Листва, норовя
выбрать между своей лицевой стороной и изнанкой,
возмущает фонарь. Отменив рупора,
миру здесь о себе возвещают, на муравья
наступив ненароком, невнятной морзянкой
пульса, скрипом пера.

VII

Вот откуда твои
щек мучнистость, безадресность глаза,
шепелявость и волосы цвета спитой,
тусклой чайной струи.
Вот откуда вся жизнь как нетвердая честная фраза,
на пути к запятой.
Вот откуда моей,
как ее продолжение вверх, оболочки
в твоих стеклах расплывчатость, бунт голытьбы
ивняка и т.п., очертанья морей,
их страниц перевернутость в поисках точки,
горизонта, судьбы.

VIII

Наша письменность, Томас! с моим, за поля
выходящим сказуемым! с хмурым твоим домоседством
подлежащего! Прочный, чернильный союз,
кружева, вензеля,
помесь литеры римской с кириллицей: цели со средством,
как велел Макроус!
Наши оттиски! в смятых сырых простынях --
этих рыхлых извилинах общего мозга! --
в мягкой глине возлюбленных, в детях без нас.
Либо -- просто синяк
на скуле мирозданья от взгляда подростка,
от попытки на глаз
расстоянье прикинуть от той ли литовской корчмы
до лица, многооко смотрящего мимо,
как раскосый монгол за земной частокол,
чтоб вложить пальцы в рот -- в эту рану Фомы --
и, нащупав язык, на манер серафима
переправить глагол.

IX

Мы похожи;
мы, в сущности, Томас, одно:
ты, коптящий окно изнутри, я, смотрящий снаружи.
Друг для друга мы суть
обоюдное дно
амальгамовой лужи,
неспособной блеснуть.
Покривись -- я отвечу ухмылкой кривой,
отзовусь на зевок немотой, раздирающей полость,
разольюсь в три ручья
от стоваттной слезы над твоей головой.
Мы -- взаимный конвой,
проступающий в Касторе Поллукс,
в просторечье -- ничья,
пат, подвижная тень,
приводимая в действие жаркой лучиной,
эхо возгласа, сдача с рубля.
Чем сильней жизнь испорчена, тем
мы в ней неразличимей
ока праздного дня.

X

Чем питается призрак? Отбросами сна,
отрубями границ, шелухою цифири:
явь всегда наровит сохранить адреса.
Переулок сдвигает фасады, как зубы десна,
желтизну подворотни, как сыр простофили,
пожирает лиса
темноты. Место, времени мстя
за свое постоянство жильцом, постояльцем,
жизнью в нем, отпирает засов, --
и, эпоху спустя,
я тебя застаю в замусоленной пальцем
сверхдержаве лесов
и равнин, хорошо сохраняющей мысли, черты
и особенно позу: в сырой конопляной
многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди
Мать-Литва засыпает над плесом,
и ты
припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной,
поллитровой груди.

XI

Существуют места,
где ничто не меняется. Это --
заменители памяти, кислый триумф фиксажа.
Там шлагбаум на резкость наводит верста.
Там чем дальше, тем больше в тебе силуэта.
Там с лица сторожа
моложавей. Минувшее смотрит вперед
настороженным глазом подростка в шинели,
и судьба нарушителем пятится прочь
в настоящую старость с плевком на стене,
с ломотой, с бесконечностью в форме панели
либо лестницы. Ночь
и взаправду граница, где, как татарва,
территориям прожитой жизни набегом
угрожает действительность, и наоборот,
где дрова переходят в деревья и снова в дрова,
где что веко не спрячет,
то явь печенегом
как трофей подберет.

XII

Полночь. Сойка кричит
человеческим голосом и обвиняет природу
в преступленьях термометра против нуля.
Витовт, бросивший меч и похеривший щит,
погружается в Балтику в поисках броду
к шведам. Впрочем, земля
и сама завершается молом, погнавшимся за
как по плоским ступенькам, по волнам
убежавшей свободой.
Усилья бобра
по постройке запруды венчает слеза,
расставаясь с проворным
ручейком серебра.

XIII

Полночь в лиственном крае,
в губернии цвета пальто.
Колокольная клинопись. Облако в виде отреза
на рядно сопредельной державе.
Внизу
пашни, скирды, плато
черепицы, кирпич, колоннада, железо,
плюс обутый в кирзу
человек государства.
Ночной кислород
наводняют помехи, молитва, сообщенья
о погоде, известия,
храбрый Кощей
с округленными цифрами, гимны, фокстрот,
болеро, запрещенья
безымянных вещей.

XIV

Призрак бродит по Каунасу, входит в собор,
выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее.
Входит в "Тюльпе", садится к столу.
Кельнер, глядя в упор,
видит только салфетки, огни бакалеи,
снег, такси на углу,
просто улицу. Бьюсь об заклад,
ты готов позавидовать. Ибо незримость
входит в моду с годами -- как тела уступка душе,
как намек на грядущее, как маскхалат
Рая, как затянувшийся минус.
Ибо все в барыше
от отсутствия, от
бестелесности: горы и долы,
медный маятник, сильно привыкший к часам,
Бог, смотрящий на все это дело с высот,
зеркала, коридоры,
соглядатай, ты сам.

XV

Призрак бродит бесцельно по Каунасу. Он
суть твое прибавление к воздуху мысли
обо мне,
суть пространство в квадрате, а не
энергичная проповедь лучших времен.
Не завидуй. Причисли
привиденье к родне,
к свойствам воздуха -- так же, как мелкий петит,
рассыпаемый в сумраке речью картавой,
вроде цокота мух,
неспособный, поди, утолить аппетит
новой Клио, одетой заставой,
но ласкающий слух
обнаженной Урании.
Только она,
Муза точки в пространстве и Муза утраты
очертаний, как скаред -- гроши,
в состояньи сполна
оценить постоянство: как форму расплаты
за движенье -- души.

XVI

Вот откуда пера,
Томас, к буквам привязанность.
Вот чем
объясняться должно тяготенье, не так ли?
Скрепя
сердце, с хриплым "пора!"
отрывая себя от родных заболоченных вотчин,
что скрывать -- от тебя!
от страницы, от букв,
от -- сказать ли! -- любви
звука к смыслу, бесплотности -- к массе
и свободы к -- прости
и лица не криви --
к рабству, данному в мясе,
во плоти, на кости,
эта вещь воспаряет в чернильный ночной эмпирей
мимо дремлющих в нише
местных ангелов:
выше
их и нетопырей.

XVII

Муза точки в пространстве! Вещей, различаемых лишь
в телескоп! Вычитанья
без остатка! Нуля!
Ты, кто горлу велишь
избегать причитанья
превышения "ля"
и советуешь сдержанность! Муза, прими
эту арию следствия, петую в ухо причине,
то есть песнь двойнику,
и взгляни на нее и ее до-ре-ми
там, в разреженном чине,
у себя наверху
с точки зрения воздуха.
Воздух и есть эпилог
для сетчатки -- поскольку он необитаем.
Он суть наше "домой",
восвояси вернувшийся слог.
Сколько жаброй его ни хватаем,
он успешно латаем
светом взапуски с тьмой.

XVIII

У всего есть предел:
горизонт -- у зрачка, у отчаянья -- память,
для роста --
расширение плеч.
Только звук отделяться способен от тел,
вроде призрака, Томас.
Сиротство
звука, Томас, есть речь!
Оттолкнув абажур,
глядя прямо перед собою,
видишь воздух:
анфас
сонмы тех,
кто губою
наследил в нем
до нас.

XIX

В царстве воздуха! В равенстве слога глотку
кислорода. В прозрачных и сбившихся в облак
наших выдохах. В том
мире, где, точно сны к потолку,
к небу льнут наши "о!", где звезда обретает свой облик,
продиктованный ртом.
Вот чем дышит вселенная. Вот
что петух кукарекал,
упреждая гортани великую сушь!
Воздух -- вещь языка.
Небосвод --
хор согласных и гласных молекул,
в просторечии -- душ.

XX

Оттого-то он чист.
Нет на свете вещей, безупречней
(кроме смерти самой)
отбеляющих лист.
Чем белее, тем бесчеловечней.
Муза, можно домой?
Восвояси! В тот край,
где бездумный Борей попирает беспечно трофеи
уст. В грамматику без
препинания. В рай
алфавита, трахеи.
В твой безликий ликбез.

XXI

Над холмами Литвы
что-то вроде мольбы за весь мир
раздается в потемках: бубнящий, глухой, невеселый
звук плывет над селеньями в сторону Куршской Косы.
То Святой Казимир
с Чудотворным Николой
коротают часы
в ожидании зимней зари.
За пределами веры,
из своей стратосферы,
Муза, с ними призри
на певца тех равнин, в рукотворную тьму
погруженных по кровлю,
на певца усмиренных пейзажей.
Обнеси своей стражей
дом и сердце ему.

1974

[MARIMAR]

Улетай

Я тебя за все простила
И на волю отпустила
Улетай, как вольный ветер, улетай.
Улетай и не прощайся,
Улетай - не возвращайся,
Улетай, как вольный ветер, улетай.
Я обид не затаила,
Просто я тебя любила.
Улетай – хранить любовь не обещай
Улетай и не прощайся,
Улетай не возвращайся,
Улетай, как вольный ветер, улетай!
Все, как есть, я принимаю,
Сердце в клетку запираю.
Больно мне, но все же, улетай
Улетай и не прощайся,
Улетай - не возвращайся,
Улетай, как вольный ветер, улетай.
Ну, а если вдруг взгрустнется?
Сердце болью отзовется?
Нет пути назад – ты это знай!
Улетай и не прощайся,
Улетай - не возвращайся,
Улетай, как вольный ветер, улетай.

Наталья Крюкова

[НинаАП]

Не ищи меня, пожалуйста,
Я ушла гулять по городу.
Полутенью,полусветом
Среди заспанных домов.

Я спасу от одиночества
Эти улицы и дворики,
Позабытые домами
Ради отдыха и снов.

Я ушла гулять по городу,
Слущать ветер и безветрие.
Мелкий дождик пусть размоет
И сотрёт мои следы.

Не ищи меня, пожалуйста,
Потому что больше нет меня.
Я ушла в вечерний город,
В царство грёз и темноты.

И отсюда мне не выбраться,
Это что-то непонятное.
Заманил меня в ловушку
Этот город крысолов.

Жарким лепетом безумного
Зашептал слова невнятные
И повёл меня и бросил
В лапы вымыслов и снов.

Если скажут,что погибла я,
Если где-нибудь услышишь вдруг,
Что уснула - не проснулась,
Не печалься и не верь.

Не заснула я, любимый мой,
Я ушла гулять по городу.
Просто вышла и бесшумно
За собой закрыла дверь

Вера Матвеева

Всем спокойной ночи!

[afina7]

Их было двое - Он и Она.
Они где-то нашли друг друга и жили теперь одной жизнью,
где-то смешной, где-то соленой, в общем,
самой обыкновенной жизнью двух самых
обыкновенных счастливых.

Они были счастливыми, потому что были Вдвоем,
а это гораздо лучше, чем быть по одному.

Он носил Ее на руках, зажигал на небе звезды по ночам,
строил дом, чтобы Ей было где жить. И все говорили:
"Еще бы, как его не любить, ведь он идеал!
С таким легко быть счастливой!" А они слушали всех и
улыбались и не говорили никому,
что идеалом Его сделала Она:
Он не мог быть другим, ведь был рядом с Ней.
Это было их маленькой тайной.

Она ждала Его, встречала и провожала, согревала их дом,
чтобы Ему там было тепло и уютно. И все говорили:
"Еще бы! Как ее не носить на руках,
ведь она создана для семьи. Немудрено,
что он такой счастливый!"
А они только смеялись и не говорили никому,
что Она создана для семьи только с Ним и
только ему может быть хорошо в Ее доме.
Это был их маленький секрет.

Он шел, спотыкался, падал, разочаровывался
и уставал. И все говорили: "Зачем Он Ей,
такой побитый и измученный,
ведь вокруг столько сильных и уверенных".
Но никто не знал, что сильнее Его
нет никого на свете, ведь они были Вместе,
а значит, и сильнее всех.
Это было Ее тайной.

И Она перевязывала Ему раны, не спала по ночам,
грустила и плакала. И все говорили: "Что он в ней нашел,
ведь у нее морщинки и синяки под глазами.
Ведь что ему стоит выбрать молодую и красивую?"
Но никто не знал, что Она была самой красивой в мире.
Разве может кто-то сравниться по красоте с той,
которую любят? Но это было Его тайной.

Они все жили, любили и были счастливыми.
И все недоумевали: "Как можно не надоесть
друг другу за такой срок? Неужели не хочется
чего-нибудь нового?" А они так ничего и не сказали.
Просто их было всего лишь Двое, а всех было много,
но все были по одному, ведь иначе ни о чем бы
не спрашивали. Это не было их тайной, это было то,
чего не объяснишь, да и не надо...
Татьяна Ионина

[MARIMAR]

Я НЕ ЛЮБЛЮ…

Я не люблю в душе копаться в своей , тем более – в чужой ,
Мне б лучше весело смеяться , и то лишь только над собой!
Дана мне лёгкость рифмы свыше ,но как сказал один поэт:
*«Не много истинных пророков»
Сейчас являются на свет!
«Люби питомца вдохновенья
И гордый ум пред ним склоняй,
Но в чистой жажде наслажденья
Не каждой арфе слух вверяй!»
Вот почему, стихи слагая, я не коплю черновики,
Пытаться быть людским пророком мне это как –то не с руки!
А что прочтёте вы сегодня – заслуга ваша – не моя :
У вас был повод – я писала , вы – сохранили , и не зря :
…Давайте снова окунёмся мы в радость юбилейных дней,
Давайте снова посмеёмся все вместе с рифмою моей!

Галина Широглазова

[Hotice]

Итальянские эклоги

Памяти Иосифа Бродского

I

Вдоль шоссе на Рим, за Мантуей, засквозили
тростинки риса, и в ветер вошло нетерпенье
гончих школьной латыни: Гораций, Вергилий,
Овидий -- гладенько переведенные -- тени
понеслись по краю полей, бок-о-бок с машиной,
по камню ферм, по изгороди тополиной
полетели слова и обрывки стихотворений --
к разинувшим рты руинам, к безносой, безногой
процессии цезарей без крыши над головой,
в одеянье праха, что стал для них новой тогой,
но голос из тростников -- он был несомненно твой.
Всякой строке стихов свое время.
Ты обновил формы и строфы, твоя щетина
окрестных полей на щеках моих -- знак печали,
клочья рыжих волос над ломбардской равниной --
знак, что ты не исчез, ты пока что в Италии.
Пока. Покой. Покой, как у солнечной дали,
как у белой пустыни, окружавшей твое заключенье,
как у стертых режимом текстов. Изгнанье
ты узнал, как Назон, поскольку поэзия -- преступленье,
потому что в ней правда. Твои это здесь деревья.

II

Плеск голубиных крыльев заполнил окно,
трепет души, отлетевшей от немощи сердца.
Солнце на колокольнях. Гул чинквеченто,
волны бьются о пристань, когда вапоретто
в канале дробит отражение переселенца,
и за скорбной ладьей скрывается борозда --
так гребешок заставляет светлые волосы слиться,
так переплет заглушает хрипы последней страницы,
так, хвою твою отключив, слепит меня белизна.
Ты уже не прочтешь меня, Джозеф, так что' стараться?
Книга распахнута в город, в огромный каменный двор,
окрестные купола теперь для души твоей средство,
минутный насест над чеканной водой Венеции,
голубь кружи'т над лагуной, яркость терзает взор.
Воскресенье. Нестройный звон по тебе кампани'л.
Ты считал, что каменные кружева мешают
погрязнуть в грехах, -- так лев под покровом крыл
железной лапой удерживает наш шарик.
Искусство -- лебяжьи скрипичные грифы
и девушки с горлами го'ндол -- было в твоей компетенции.
В день твоего рожденья твержу о тебе Венеции.
В книжном меня занесло в отдел биографий,
к корешкам, на которых вытиснены великие.
Купола забирают в скобки пространство залива.
За ладьей твоя тень загибает за' угол книги
и ждет меня там, где кончается перспектива.

III

В косматых стро'фах и здесь ты был занят своим --
среди виноградников, по'том кропя их корни
и не видя в упор, -- пел медлительный северный гимн
туману, бескрайней стране, облакам, чьи формы
сердито изменятся, только мы их сравним
с неплотной материей, сквозь которую вечность
глядит в голубое оконце: их ждет конкретность --
древесина как пламя, пламя как дым очага,
голубь как эхо полета, рифма просто как эхо,
горизонт как блеклость, голых ветвей кружева
на гладкой странице, полное поле снега,
врага кириллицы, и с карканьем ворон над ним,
и всесильный туман, застилающий мироздание, --
все это не только далекая география,
но твоя родная среда, ты жил ею, предпочитая
мороз и размытый очерк слепящему свету
солнца на ряби, -- а ладья уже близко к причалу,
и путник в последний раз раздавил каблуком сигарету,
и лицо, дорогое лицо, попало уже на монету,
с которой его стирают пальцы тумана.

IV

Пена в бликах пролива бормочет Монтале
серой соли, шиферу моря, сиреневатости
и индиговости холмов, и вдруг -- кактус в Италии
и пальмы, и звучность имен на краю Адриатики.
Между скал твое эхо посмеивается в расселины
вслед за взрывом волны, а стихи эти, словно сети,
заброшены в дали для ловли -- не только сельди,
но лунной камбалы, радужно-яркой форели,
морских попугаев, коралловых рыб, аргентинской кефали
и вселенского влажного духа морей и поэзии,
и себе удивленной взлетно-посадочной пальмы,
и нечесаных водорослей, и слюды Сицилии, --
духа острей и древней, чем дух норманнских соборов
и реконструированных акведуков, -- так пахнут руки
рыбаков и их говор, сохнущий вдоль заборов
надо мхом. Волн бегущие парные строки,
гребешки, барашки, напевы из общей горизонтали,
лодка, врезанная в песок, по причине
того, что на остров приплыл ты -- или Монтале, --
стихи, рождаясь, трепещут, как угри в корзине,
Джозеф, я снова здесь, ради тебя и себя,
первая строчка со старой сетью сойдется,
я вгляжусь в горизонт, вслушаюсь в строфы дождя
и растаю в вымысле, большем, чем жизнь, -- в море, в солнце.

V

Сквозь аркаду моих кедров доносится чтенье --
перелистывается молитвенник океана,
каждое дерево -- буквица в розах и гроздах,
в каждом стволе, как эхо, таится колонна
санкт-петербургских строф и усиленных, слезных
слов тонзурного певчего при служенье.
Проза -- судья поведенья, поэзия -- рыцарь,
сражающийся пером с огнеметным драконом,
почти выбитый из седла пикадор, он тщится
усидеть. Над чистой бумагой с тем же наклоном
нависшие волосы о'блака так же редеют,
так же -- твой метр и тон был настроен на Уи'стана,
на честный стих с римским профилем, на портрет
младшего цезаря, верившего, что истина
в удаленье от рева арен -- пылью покрытый завет.
Я взмыл над псалтирью прибоя и кедро'вой аркадой,
в книгах кладбищ твой камень, притин моей скорби,
не нашел и парю над утлой, в морщинах, Атлантикой,
я орел, уносящий в когтях орех твоего сердца
в Россию, к корням бука, восторгом и горем
вознесенный, частицу тебя возношу в восхищенье,
я уже лечу над Назоновым Черным морем
и со мною ты, родившийся для паренья.

VI

Из вечера в вечер, из вечера в вечер и вечер
август хвоей шуршит, апельсиновый цвет предела
протек сквозь булыжник, и четкие тени ложатся
параллельно, как весла, на улицы длинное тело,
на подсохшем лугу прянет гривой литая лошадка,
и проза вздрогнет на грани метра. Как угорелые --
под раздавшимся сводом летучая мышь и ласточка,
на сиреневые холмы возводит дня убывание,
и счастье туманит взор подходящему к дому.
Деревья захлопнули дверцы, и море просит внимания.
Вечер -- гравюра, в медальоне твоего силуэта
гасят любимый профиль частицы мрака,
профиль того, кто читателя превращал в поэта.
Лев мыса темнеет, как лев святого Марка,
роятся метафоры где-то в недрах
сознанья, с тобой заклинания волн и кедров
и узорчатая кириллица машущих веток,
облачка' на совет бессловесный друг к другу плывут
над Атлантикой, тихой, как деревенский пруд,
бутоны ламп расцветают на кровлях селенья,
и пчелы созвездий в небе из вечера в вечер.
Твой голос из тростниковых строк, отрицающих тленье.

Перевод с английского Андрея Сергеева

[afina7]

Бывает и так - расстаёмся любя,
И долго не можем понять, что случилось.
Мы ищем ответы, друзей теребя,
Но всё это зря, просто так получилось.
Любовь не сгорает даже в огне,
Но та, что в себе, мы однажды познаем.
А всё остальное, лишь, страсть в суете.
Мы часто - лишь похоть свою ублажаем.
Обиды и ЭГО - ошибок оплот.
Любовь не игра, но... мы часто играем.
Гармония разума, чувств и их плод.
Вот это - любовь, о которой мечтаем.

Павел Юдин

[afina7]

С последним криком журавля
Душа уставшая взлетела.
Наверное, что-то не смогла,
Наверное, что-то не успела.
Твоя последняя мечта -
Моё ненужное признание.
Твоя последняя печаль -
И наше вечное прощание.

С последним криком журавля,
С последней из листвы метели
Летит свободная душа
К своей небесной колыбели.
Расстают, плача, облака -
Нам не понять судьбы метания,
А я остался без тебя
Не веря в наше раставание.

С последним криком журавля
Мир на мгновение замирает,
Кто остаётся, тот не знает
О чём печалится заря.
Моё последнее прости,
Душа услышала взлетая
И нет обратного пути,
Лишь небо без конца и края.

Александр Юрпалов

[afina7]

День и ночь роняет сердце ласку,
День и ночь кружится голова,
День и ночь взволнованною сказкой
Мне звучат твои слова:

Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз в холодный серый вечер
Мне так хочется любить.

Тает луч забытого заката,
Синевой окутаны цветы.
Где же ты, желанная когда-то,
Где, во мне будившая мечты?

Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз в холодный серый вечер
Мне так хочется любить.

П.Герман

[theprincess]

Я люблю тебя, жизнь,
Что само по себе и не ново,
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.
Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало,
Я люблю тебя, жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.


Ваншенкин К.
))))))

[Basstet]

Скажи мне: "да". Уверенно и просто.
Одно лишь слово - "да". Я позабуду
Свой долгий путь к промерзшему погосту
В надежде на рождественское чудо.
Я вспомню томно-ласковую осень
И жаркий лед январских поцелуев,
Снежинки, расшибавшиеся оземь,
Шептавшие пред смертью: " Аллилуйя..."
Ну надо же, как быстро мчится время...
Вот целый год, спеша, скатился в Лету.
Прозрачная надуманность камелий
Нас заставляет обернуться к лету
И расчертить буквально поминутно
Те несколько веков, что нам остались...
Вот век перинный - мягко и уютно,
Вот жесткий век - из вороненой стали.
Век золотой - весь из опавших листьев...
Он самый щедрый, но недолговечный.
Небесный век - возвышенный, как мысли,
Как бисер, рассыпаемый беспечно.
А ты твердишь, что нам осталось мало.
Но, милая, мы прожили - столетья!
Под царственным копытом Буцефала
Крошились сплетен злые междометья...
Нас медленно, но верно все простили.
О эта христианская эпоха...
В твоих кудрях искринки звездной пыли,
Ты бродишь там одна, и это плохо.
Мелькает строф сверкающая рвань,
Дрожа в хитросплетеньях черных полос.