Стихи об Одессе

[Лиса Алиса]

Я был в Одессе



Я был в Одессе, но почти проездом:
с наскока, с дуру – только по делам.
Но море затухающим оркестром
везде за мною кралось попятам.
"Пятерка" по Французскому бульвару,
выстукивая песенку в мозгу,
несла меня к осеннему пожару,
боясь, что я не выдержу, сбегу,
что отмахнусь нелепыми делами
от Пушкинской, где – точно маяки –
стоят платаны с голыми стволами
и ждут прикосновения руки,
от Пироговской или от Еврейской,
от седины шлифованных камней,
где каждый дом, поглаживая пейсы
и щуря окна, подступал ко мне.
И я бродил по стареньким бульварам,
и я шуршал опавшею листвой,
а кто-то звал позировать задаром
и предлагал портрет "почти живой".
И зазывала скромная аптека:
" А шоб ты был здоровеньким у нас!"
И на скамье два взрослых человека
играли в домино – на ананас.
А я бродил, в карманах пряча руки,
чтоб не глупить, не трогать всё подряд.
Одесса – сколько жизни в этом звуке!
Прости мне, Пушкин, этот звукоряд.
Одесса, я рожден волною Бугской –
еврейский сын украинских степей,
но тополя на Малой Арнаутской
пустили корни в памяти моей.

© uglevi

[cote d'Ivoire]

Старые названья старых улиц
помню я, как выраженья лиц
бабушки и деда.
На заросшем кладбище приткнулись
их могилы.
Затяжное лето,
как горчичник выгревает стены
на Канатной, Малой Арнаутской,
Греческой, Успенской, Ришельевской,
на Преображенской, Тираспольской,
на Гаванной, в Дюковском саду.
Сына я по городу веду.
Душно,
и роднят не только гены
с бабушкой и дедом –
вдавленным в асфальт горячим следом
связаны,
вопросом и ответом,
Kак по-старому зовется эта
Гарибальди в выхлопном чаду.

Белла Верникова

[cote d'Ivoire]

Единственное, что не продается,
Единственное, что не покупается,
Чем не торгуют в деловой Одессе –
Это танцующее солнце.
- Берите! Даром предлагается!
Годится в комнате развесить.

-А есть ли что-нибудь дешевое,
Но все же тонок и элегантное-
На удовольствие необходим расход!
-Пожалуйста! Австрийский пляж: столовая,
Купанье,музыка и общество галантное.
С оркестром – двести пятьдесят за вход…

Нина Гернет, 1921

[Sssemga]

Юрий Михайлик
Вальс

Я прислушаюсь, дрогну, пойму – и с ума сойду,
ибо это играет оркестр в городском саду.
Над зеленой, холеной, над стриженою травой
это жизнь моя, кажется, кружится вниз головой.
В центре города, в парке, в огнях с четырех сторон,
в черных фраках и бабочках, будто бы слет ворон,
и послушная палочке кружится на траве
сумасшедшая нищенка с перьями в голове.
Просто музыка в праздничный вечер – и все дела.
Это надо же, Господи, все-таки догнала.
Через три континента над прозеленью морской
долетела, нашла и качается вниз башкой.
Да какое мне дело? Подумаешь – наплевать.
Это девочка пела, учившая танцевать.
И старуха, приплясывая, видит наискосок
сумасшедшего нищего, плачущего под вальсок.

[cote d'Ivoire]

Шаланды у прибрежных сел
покачивает ветер резкий,
и постаревший режиссер
бредет по улице одесской.

Он, лысый, скучный человек,
шагает — к смерти ли? ко сну ли?
…Летел бумажный жалкий снег,
эскадры странные тонули.

Фанера, доски и картон,
шеренга дев неграциозных;
глотнуть бы пересохшим ртом
весь этот непродажный воздух!

И умирает старый шут
во всем ветрам открытом зале.
И неба синий парашют
висит над улицей Лассаля.

Александр Големба

[cote d'Ivoire]

В идиотской курточке —
Бывшем детском пальто,
С головою, полной рифмованной ерунды,
Я была в Одессе счастлива, как никто —
Без полцарства, лошади и узды!
Я была в Одессе — кузнечиком на руке:

Ни присяг, ни слез, и не мерить пудами соль!
Улетай, возвращайся —
Снимут любую боль

Пыльный донник, синь да мидии в котелке.
Мои улицы мною стёрты до дыр,
Мои лестницы слизаны бегом во весь опор,
Мои скалы блещут спинами из воды
И снесён с Соборной площади мой собор.
А когда я устану,
Но встанет собор, как был —
Я возьму билет обратно, в один конец:
В переулки, в тёплый вечер, в память и пыль!
И моя цыганка мне продаст леденец.

Ирина Ратушинская

[cote d'Ivoire]

Как песня детства, дорог
Судьбою данный город,
Звучит во мне, манит к себе
Морская благодать...
Из странствий возвращаюсь
И словно оживаю:
Здесь отчий дом, и мне его
Так трудно покидать.

Проходные дворы Молдаванки -
Голубятни на каждом шагу,
Катакомбы, футбол на полянке
Не могу я забыть, не могу.
Удалые дворы Молдаванки,
Ничего, что ударов не счесть:
Вы учили меня не сдаваться,
Школы жизни - хвала вам и честь.

Он ночью тих и гулок,
Знакомый переулок.
Бегут года, но тут беда
Стучится в ворота.
И многое уходит,
Как облака в полете, -
Уж не мерцает по весне
У мамы свет в окне.

Проходные дворы Молдаванки,
Вы - мелодия несен моих,
Тихо спойте, как в августе жарком
В Малой Аккарже брат мой погиб.
Как играл патефон "Рио-Риту"
И под бомбой наш флигель рванул.
Покидали дома одесситы,
Защищать уходили страну.

Как сон, умчалось детство -
От времени нет средства,
Штампует век свои тома -
Высотные дома.
С друзьями реже встречи -
Тех нет, а те далече.
И только память - лучший друг,
Порой напомнит вдруг.
Проходные дворы Молдаванки,
Дикий пляж па морском берегу,
Цвет акации в Дюковском парке
Не могу я забыть, не могу.
Небольшие дворы Молдаванки,
Вы уходите, будто года,
Суждено вам, друзья, оставаться
Светлой песней моей навсегда.

Александр Виноградский

[Парусник]

Потрёпанный одесский старый двор.

Потрёпанный одесский старый двор,
Мелодию нащупывая скрипом,
Семи ветрам объятья распростёр:
Шальным, залётным, бесшабашным, сиплым.

И тает незатейливый мотив
По-доброму, по-свойски, по-житейски,
Разумно, с тактом, с чувством совместив
Мелодию Успенской и Еврейской.

Мой старый двор, который век поёт
Тепло, светло, знакомо, колыбельно.
И сердце тихо ёкает моё,
Скрипучей потревоженное дверью.

Поэт Души

[cote d'Ivoire]

Одесса и осень - рифмуются очень.
Не жаль ничего им. Всё бросим. Всё минем.
Всё - жёлтой листвою над мостовою.
О, ветви и небо! О жёлтое с синим!
О, дерево с морем - и жёлтые склоны.
Что делать влюблённым - встречаться? прощаться?
Ждать часа, чтоб мир стал, как прежде, зелёным?
Грядущего часа? Последнего часа?
Ах, жёлтое с синим. Одесса и осень.
Последняя ясность. Последняя ласка.
Твоей красоты никогда не износим,
она на холсте - как застывшая краска.
Художник задумчивый пишет картину,
тона подбирает, с натурой сверяясь.
…Тебя задержать всё ищу я причину,
с уходом твоим неизбежным смиряясь.
Не время ещё безнадежностям зимним.
Мы живы ещё - вопреки испытаньям.
Постой же, мой город! Будь жёлтым на синем.
И осень постой - как воздушное зданье.
Ты, жёлтое, вечно. И синь загустеет.
…Уходят друзья. Прохудилися крыши.
Захлопнуты окна. И город пустеет.
И падают листья всё тише. Всё тише.

Илья Рейдерман

[cote d'Ivoire]

Загадочные зданий шпили
под дуновеньем злого ветра,
как паруса, так долго плыли
на бригантинах и корветах.
И долго реял флаг пиратский
на катерке обыкновенном...
Мешался говор азиатский
с Европой важной и степенной.
Шумели бойкие базары,
авто устраивали гонки.
Перемешались здесь хазары
и худенькие амазонки.
Здесь искренние фармазоны
всегда неистово и кротко
цветов букеты с Аризоны
дарили тоненьким красоткам.
Но пахли хрупкие листочки
не зря причерноморской пылью.
И важные ступали дочки,
а рядышком мамаши плыли.
Плыла так, состоя из пыла
обыкновенных волн морских,
застиранная едким мылом,
тельняшка улиц городских.

Сабанеев мост соединил
две души - им крылья возвратил,
дал приют мечтаньям и надеждам,
для приличия чуть-чуть помешкав.
Будто бы над безной роковою
повстречался я с тобой опять,
чтобы вместе море штормовое
мы могли руками удержать,
чтоб могли легко в слепящем мраке
расцветать, как на поляне маки.
Ты смеялась, голову закинув,
ощутив, что крепнет наша связь,
говоря, что кот волшебный спину
выгнул, на печали рассердясь.
Возле Сабанеева моста
мы недаром встретили кота.
Буду нежным я или мятежным,
все равно тебя не удержать,
все равно потешно и небрежно,
хмуря брови, мне стихи читать,
состоящие из междометий...
Здорово, что снова тебя встретил!

Твоя ложь коснулась одесских зданий
и поникли они при первом свидании,
облетела листва с высоких дерев,
растеряв при этом печаль и гнев.
Шла ты в маске, как в шляпке, но шла без опаски,
не жалея для выдумки яркие краски.
Даже звезды погасли под тучами злыми,
но легко, беззаботно прощалась ты с ними.
Шла со мною ты рядом, но словно с другим,
что тобою храним и тобою любим.
Между тем целовалась со мной на скамейках
и вилась твоя речь, как коварная змейка.
И не знал я тогда, что меня обнимая,
говоря со мной громко, была ты немая,
как сухая земля, на которой ветра
о тебе написали письмо мне вчера,
заклиная меня в своем скорбном послании
пропустить, как автобус, все наши свидания.

Широки твои бедра, как две горы,
и стоят твои груди, как два холма.
И лежишь ты после любовной игры
бормоча про себя, что давно спать пора.
А зима в середине и эта зима
нам с тобою забыться дает до утра.
И метели звенят, как всегда, вперехлест,
а за ними две всадницы белых спешат.
И любовь моя выросла сразу до звезд,
заблудившись не в рощах - в семи падежах.
Как алхимик, над телом твоим колдовал,
только всех его тайн до конца не раскрыл,
но минуту назад я его целовал
и минуту назад я над морем парил.
Два крыла ты незримо моих подняла,
а свои опустила, отдавшись волне,
оставаясь при этом нежна и светла,
целиком помещаясь, как пламя, во мне.
Вот лежишь ты, волнуясь, губу прикусив,
жар любовный не схлынул еще до конца,
а метель продолжает протяжный мотив
и две всадницы наши уносят сердца.

В государстве неискренних слов
так дышать тяжело и тоскливо.
Плебс в неволе, а знать слишком спесива,
а чиновники - стадо коров.
Подгоняет пастух их бичом,
отдается вельможе красотка,
что стоит перед ним нагишом,
подчиняясь уныло и кротко.
Все мы в действие вовлечены,
все мы тонем в нелепейших слухах,
наблюдая паденье страны
в бездну, где старики и старухи
только черствые корки жуют,
только молча от боли страдают,
только смерти так искренне ждут,
что глаза их, как лампы, сверкают.

Лихолетий страшных мертвецы
вновь сойдутся на мертвую площадь,
где стоят истуканы-жрецы,
на судьбу свою злую не ропщут.
Только мертвые птицы опять
все затянуты мертвой петлею.
И уже невозможно страдать
тем, кто вновь у судьбы под пятою.
Истуканы-жрецы слезы льют,
звезды мертвые остекленели.
Смерти свой не меняют маршрут -
все на площадь они прилетели.
Только их голоса и слышны,
как партийных ораторов речи,
а потом только скорбь тишины,
от которой сгибаются плечи.

Игорь Потоцкий

[cote d'Ivoire]

В идиотской курточке —
Бывшем детском пальто,
С головою, полной рифмованной ерунды,
Я была в Одессе счастлива, как никто —
Без полцарства, лошади и узды!
Я была в Одессе — кузнечиком на руке:
Ни присяг, ни слёз, и не мерять пудами соль!
Улетай, возвращайся —
Снимут любую боль
Пыльный донник, синь да мидии в котелке.
Мои улицы мною стёрты до дыр,
Мои лестницы слизаны бегом во весь опор,
Мои скалы блещут спинами из воды
И снесёт с Соборной площади мой собор.
А когда я устану,
Но встанет собор, как был —
Я возьму билет обратно в один конец:
В переулки, в тёплый вечер, в память и пыль!
И моя цыганка мне продаст леденец.

Ирина Ратушинская

[lens]

Семен ЛИПКИН

Снова в Одессе

Ярко-красный вагончик, кусты будяка,
Тишина станционного рынка,
И по-прежнему воля степная горька,
И как прежде, глазами, сквозь щелку платка,
Улыбается мне украинка.

Оказалось, что родина есть у меня.
Не хотят от меня отказаться,
Ожидая, тоскуя, мне верность храня,
Кое-где пожелтев среди летнего дня,
Молчаливые листья акаций.

Оказалось, что наши родные места
И меня признают, как родного,
Что по-прежнему море меняет цвета,
Но ко мне постоянна его доброта,
Неизменно щедра и сурова.

Я в развалинах столько квартир узнаю,
Столько лиц, дорогих и знакомых,
Этот щебень я знаю, как душу мою,
Здесь я жил, здесь я каждую помню семью
В этих мертвых оконных проемах.

Пустыри невысокой травой заросли,
Что прожилочкой каждой близка мне.
Будто сам я скрывался в подпольной пыли,
Будто сам я поднялся на свет из земли,
С непривычки цепляясь за камни.

Черт возьми, еще пляшет кожевенный цех,
Подпевает игла с дребезжаньем.
Я — поэт ваш, я — злость ваша, мука и смех,
Я — ваш стыд, ваша месть, обожаю вас всех
Материнским слепым обожаньем.

Это море ночное с коврами огня,
Эти улицы с грубой толпою,
Это смутное чаянье черного дня...
Оказалось, что родина есть у меня,
Я скреплен с ее тяжкой судьбою.

1952

[cote d'Ivoire]

В Одессе даже в феврале
увидишь зелень на земле.
Ей трудно, жизнь в ней длится вяло,
Должно быть, ждать весны устала,
скучна, от холодов бледна,
но всё-таки - жива она
и учит нас долготерпенью.
Как благодарен я растенью,
едва живому стебельку,
травинке слабой, пустяку!
Ползком одолевая зиму,
уйти под снег - как принять схиму,
и молча мокнуть под дождём...
Как ждёт она! Мы так ли ждём,
мы так ли жизнь храним, мы так ли
верны весне, когда озябли,
мы солнцу радуемся так,
вздымая ввысь зелёный стяг?

Илья Рейдерман

[looca]

Для поэта Одесса – сказка!
Ясным днем и при бледной луне
здесь он нежною музой обласкан.
Ну, а осенью – так вдвойне!

Где-то пробуют разные гримы.
Здесь на поиски силы не трать.
Темы рыбками золотыми
сами к вам запрыгнут в тетрадь.

Пять шагов – и шикарнейший праздник!
Праздник ярмарки местных вин.
Даже солнце полно сооблазна
заглянуть в хрустальный графин.

Выбрось дряблую ностальгию,
встретим осень без старых заплат.
Если уж служить литургию -
- в храме чувств, обновленном стократ.

Обнови свежесть чувств и сердца,
смелым взглядом на мир мужай.
Все базары завалены перцем.
Славный выдался урожай!

А туристы сплошь в фильдекосе,
фотовспышки, галдеж и гам.
Драит бронзовый шарфик Утесова
страсть обьятий приезжих дам.

Ну, а завтра рванем на море!
Завтра? Ха! Ночь желаньям тесна,
так закручена в страстном узоре…
Эх, урвать бы хоть часик сна!

….

Да, в Одессе – не жизнь, а рай!
А в ответ: « То ви маєте рацію…».
И, позванивая, трамвай
нас везет до 16-ой станции.

Вольдемар Волконский

[cote d'Ivoire]

Вот улица Уютная. Вот Ясная.
Отрадная. Названья каковы!
Идёшь себе - а настроенье праздное.
Заботы выбросить из головы.

Как хорошо, что не о чём заботиться,
что зимний день - легко на плечи лёг.
Пока идёшь - глядишь, и распогодится,
клок облака снесёт куда-то вбок.

Дыши своей свободою прохладной,
забудь о грустном и бровей не хмурь.
Вот видишь: неба бледная лазурь
над Ясной, над Уютной, над Отрадной...

Илья Рейдерман

[poetdushi]

Осень на Соборке
---

Захлестнула осень желтизною
Площади рассветный силуэт,
Подмешав оттенки цвета зноя
В тротуарной пепельности цвет.

А когда купюрой златолистой
Осень расплатилась за постой,
Ранний воздух дымчатый и мглистый
Превратился в бархатный настой.

И смотрела площадь благосклонно
Сквозь веселье уличной гульбы
Как, склонившись, рыжие поклоны
Осень пред собором стала бить.

[Clariss]

Будь, пожалуйста,
послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
запросто.
И тогда я вымахну -
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное,-
в море брошусь,
густое,
зловещее,-
и спасу тебя!..
Это будет
сердцем велено мне,
сердцем велено...
Но ведь ты же
сильнее меня,
сильней
и уверенней!
Ты сама готова спасти других
от уныния тяжкого.
Ты сама не боишься ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь
и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
и станешь ветреной,
если захочешь...
Мне с тобою -
такой уверенной -
трудно
очень.

Хоть нарочно,
хоть на мгновенье,-
я прошу,
робея,-
помоги мне в себя поверить,
стань
слабее.

Роберт Рождественский

[Seme4naya]

Что-то соловьи стали петь слишком громко;
Новые слова появляются из немоты.
Такое впечатление, будто кто-то завладел моим сердцем -
Иногда мне кажется, что это ты.

Губы забыли, как сложиться в улыбку;
Лицо стушевалось - остались только черты;
Тут что-то хорошее стало происходить с моим сердцем;
Ты знаешь, мне кажется, что это ты.

От пятой буровой до Покрова-на-Нерли
Вроде все в порядке, только где-то оборвана нить;
Я не знаю, как у вас - у нас всегда кто-то сверлит.
Может, взять и скинуться, чтобы они перестали сверлить?

Ночью под окном разгружали фуры,
От матерной ругани увяли кусты -
Я даже не заметил, потому что кто-то завладел моим сердцем,
И я подозреваю, что это ты.

У меня в крови смесь нитротолуола и смирны;
Каждая песня - террористический акт;
И это после двадцати лет обучения искусству быть смирным -
Я говорил с медициной.
Она не в силах объяснить этот факт.

Но будь ты хоть роллс-ройс, все равно стоять в пробке;
Даже в Русском музее не забаррикадироваться от красоты -
Знаешь, это неважно, если кто-то завладел твоим сердцем.
В моем случае, мне кажется, что это ты.
Мне до сих пор кажется, что это ты.

Гребенщиков. Кардиограмма.

[cote d'Ivoire]

Это Одесса в русской поэзии?

[Парусник]

Одесский дворик.

Совсем уж в раннем детстве:восемь лет мне было,
Я летом, как всегда, у бабушки гостила...
Одесский дворик, как бы вам сказать,
То мир, имеющий свою лишь атмосферу,
И хоть в какую перейдешь ты веру,
А все равно ты будешь чувствовать лишь этот мир.

А я напомню: мне всего лишь восемь
И я имею друга... с именем Иосиф.

Он старше был меня, немного полноват,
С шикарной рыжей шевелюрой,
С открытой, дружеской натурой.
Я же была, как чертик в юбке:
Худа, гибка и слишком на слова остра.
Короче, мой язык годился только на шампуры.

Мы часто с Йоською дрались,
Вернее, он все получал, и как обычно обо всем молчал.
И как –то раз не рассчитав свой темперамент,
Поставила под глазом другу я,
Красивый бланш на память.

Иосиф держится за глаз.
Последний, как та лампочка, погас:
Заплыл, его синяк уж весь накрыл.
«Ну, ты, зараза», - он сказал
И прочь ушел, всем телом жир свой сотрясая,
И глазом васильковым странно так моргая.

У друга моего была бабуля Цыля.
Размером, как бы ни соврать –
Ну, растянуть хотя бы два баяна…
Была мила, гладка и как бы без изъяна.

Она, увидев Йосика с подбитым глазом,
Смогла лишь вымолвить: «Ах, ты, зараза!
Та дрянь совсем уж мальчика убила,
Она, мерзавка, глаза моего внучка лишила!»

А мы сидим вдвоем в кустах уж с пострадавшим,
А я от смеха опускаюсь вниз,
Над всем двором стоит бабулькин визг.

Та Цыля страсть одну имела –
Она все зятя воспитать хотела.
Еврей – геолог – это нонсенс,
Еврей же алкоголик – то беда:
Ему же возвращаться с пьянки некуда.

Любимый кот, который с Цылей жил,
А жил, конечно, не тужил.
И раз погнался кот за крупным шмелем,
Что, не заметив кучку с выброшенным хмелем,
Он подскользнулся, как – то странно улыбнулся,
Шмель вдруг его ужалил в нос,
Кот взвыл от боли, в подворотню закатился,
Упал, и как бы деликатней вам сказать,
Немножко обмочился…

Когда та Цыля встретила кота,
Распухшего от этого укуса,
Кричит в окно: «Ты слышишь, Сема,
Я твоего тут повстречала брата – близнеца!»

Семен устало выглянул в окно
И встретились глазами два бродяги:
Один, что тещу видит с ночи до утра,
Второй – от боли стал беднягой:
Усы как помело, и нос распух уж тоже,
Семен отвел глаза и буркнул: «Да, похоже…»

…Когда я слышу телефонный звон,
В холодный снежный вечер декабря,
Я знаю – то Иосиф пробивается в мой дом –
Поздравить с днем рождения меня.

Он в Тель – Авиве, там семью создал, он врач,
Профессор, все такой же толстый, ну, фирмач!
Да, он женат, жена в объеме, как две Цыли,
И сколько женщин Йоське не водили,
Он выбрал лишь ее одну.
Она в Израиле опытный биолог.
И сына он имеет, гордость, копию свою.
Сын тоже врач, но только гинеколог.

…И каждый раз, когда прощаемся мы с ним,
Один вопрос Иосиф задает мне голосом глухим:
«Ты помнишь тот фингал?
Что светит много лет,
Который уберег меня от многих бед,
Лишь потому, что я дышал тобой,
А чувства прибывали как прибой.
Я за работай забывал – какой сегодня век
И мчался, чтоб ускорить времени тот бег.»

Ведь были мы детьми,
А детский ум уж очень цепок,
И чувство детское, как нерв тот крепок.
Мы через жизнь проносим первую любовь:
Неважно – с грустью, кровью иль слезами
Она была впервые – она с нами.

Лариса Финкель

Хемнитц, 24. 10. 09