Современная поэзия

[qwe72rty]

Вы женщину нарисовали

Сухой ракушкой на песке

Предусмотрели все детали

Вплоть до морщинки на виске

Она была, как тень пустая

В ней тела не было совсем

И равнодушно, как святая

Она принадлежала всем

Но вдруг она взяла и села,

Ваш плоский замысел разбив

Её плечо порозовело

И округлился плеч изгиб

И , нарисованная криво

Она качнулась к вам в тоске

И что-то вдруг заговорила

Почти на русском языке

Но с криком: «Это только шалость!»

Исчезли вы с её пути

И тут она с песком смешалась

И даже следа не найти…………


(Н.Григорьева)

[PsychoQueen]

Игорю, в дорогу

Здесь мы расстанемся. Лишнего не люблю.
Навестишь каким-нибудь теплым антициклоном.
Мы ели сыр, запивали его крепленым,
Скидывались на новое по рублю.
Больше мы не увидимся.
Я запомню тебя влюбленным,
Восемнадцатилетним, тощим и во хмелю.

Знали только крайности, никаких тебе середин.
Ты хорошо смеялся. Я помню эти
Дни, когда мы сидели на факультете
На обшарпанных подоконниках, словно дети,
Каждый сам себе плакальщик, сам себе господин.
Мы расстанемся здесь.
Ты дальше пойдешь один.

Не приеду отпеть. Тут озеро и трава,
До машины идти сквозь заросли, через насыпь.
Я не помню, как выживается в восемнадцать.
Я не знаю, как умирается в двадцать два.
До нескорого. За тобой уже не угнаться.
Я гляжу тебе вслед, и кружится голова.

Вера Полозкова

[Lizeta]

Мoscow by night

Ночью лужи в радужных извивах,
огонечки прыгают пестро,
и везут любовников счастливых
поезда последнего метро.

Вот они, задумчивы и редки —
соловьи и только — посмотри! —
на зеленой, красной, синей ветке
с потаенной музыкой внутри.

А потом в законных тусклых спальнях —
тихий принудительный ночлег —
реют сны любовников печальных,
и Москву завеевает снег.

Наталья Ванханен

[Lizeta]

Вот не такой, как двадцать лет назад,
а тот же день. Он мною в половине
покинут был, и сумерки на сад
тогда не пали и падут лишь ныне.
Барометр, своим умом дошед
до истины, что жарко, тем же делом
и мненьем занят. И оса – дюшес
когтит и гложет ненасытным телом.
Я узнаю пейзаж и натюрморт.
И тот же некто около почтамта
до сей поры конверт не надорвёт,
страшась, что весть окажется печальна.
Всё та же в море бледность пустоты.
Купальщик, тем же опалённый светом,
переступает моря и строфы
туманный край, став мокрым и воспетым.
Соединились море и пловец,
кефаль и чайка, ржавый мёд и жало.
И у меня своя здесь жертва есть:
вот след в песке – здесь девочка бежала.
Я помню – ту, имевшую в виду
писать в тетрадь до сини предрассветной.
Я медленно навстречу ей иду —
на двадцать лет красивей и предсмертней.
– Всё пишешь, – я с усмешкой говорю.
Брось, отступись от рокового дела.
Как я жалею молодость твою.
И как нелепо ты, дитя, одета.
Как тщетно всё, чего ты ждёшь теперь.
Всё будет: книги, и любовь, и слава.
Но страшен мне канун твоих потерь.
Молчи. Я знаю. Я имею право.
И ты надменна к прочим людям. Ты
не можешь знать того, что знаю ныне:
в чудовищных веригах немоты
оплачешь ты свою вину пред ними.
Беги не бед – сохранности от бед.
Страшись тщеты смертельного излишка.
Ты что-то важно говоришь в ответ,
но мне – тебя, тебе – меня не слышно.

Белла Ахмадулина

(1937-2010)

[Исида]

Стихотворение, написанное во время бессонницы

мне - плачущей любою мышцей в теле,
мне - ставшей тенью, слабою длиной,
не умещенной в храм Свети-Цховели,
мне - обнаженной ниткой, серебра
продернутой в твою иглу, Тбилиси,
мне - жившей под звездою, до утра,
озябшей до крови в твоей теплице,
мне - не умевшей засыпать в ночах,
безумьем растлевающей знакомых,
имеющей зрачок коня в очах,
отпрянувшей от снов, как от загонов,
мне - в час зари поющей на мосту:
"Прости нам, утро, прегрешенья наши.
Обугленных желудков нищету
позолоти своим подарком, хаши",
мне - скачущей наискосок и вспять
в бессоннице, в ее дурной потехе,-
о господи, как мне хотелось спать
в глубокой, словно колыбель, постели.
Спать - засыпая. Просыпаясь - спать.
Спать - медленно, как пригублять напиток.
О, спать и сон посасывать, как сласть,
пролив слюною сладости избыток.
Проснуться поздно, глаз не открывать,
чтоб дальше искушать себя секретом
погоды, осеняющей кровать
пока еще не принятым приветом.
Мозг слеп, словно остывшая звезда.
Пульс тих, как сок в непробужденном древе.
И - снова спать! Спать долго. Спать всегда.
Спать замкнуто, как в материнском чреве.

Белла Ахмадулина

[qwe72rty]

Вези меня ледянка в детство,
Где мне совсем не больно падать,
Где «Чур» от всех напастей средство,
Где каждая снежинка – радость…

Где папа – молодой и сильный,
Где плакать хочется без мамы,
Где лес и розовый, и синий,
И Дед Мороз такой румяный…

Где ничего вкусней сосульки,
Где сам себе игрушки клеишь,
Где каша манная в кастрюльке,
Где апельсин, когда болеешь.

Где горькая микстура в ложке,
Где с пенкой молоко в стакане,
Где в плед завернутая кошка,
Где тетя Валя на экране.

Где счастье – если мама дома,
Где горе – если спать ложиться,
И ничего ценней альбома,
И ничего страшнее «Мыться!»

Где мандарины пахнут ёлкой,
Где под столами новоселье,
Где нос кусает шарфик колкий,
Где угол - плата за веселье...

Где кубики "Гематогенки"
Ещё вкуснее шоколадки.
Где вечно сбитые коленки.
Где с промокашками тетрадки.

Где примерзают руки к санкам,
И где еще не стыдно плакать…
Вези меня вперед, ледянка!
Ты знаешь, я умею падать!!!

Любовь Сердечная

[qwe72rty]

Бежала, позабыв дышать.
Завидев снежного болвана,
вздыхала, замедляла шаг.

Непрочный памятник мгновенью,
снег рукотворный на снегу,
как ты, жива на миг, а верю,
что жар весны превозмогу.

Бесхитростный прилив народа
к витринам - празднество сулил.
Уже Никитские ворота
разверсты были, снег валил.

Какой полет великолепный,
как сердце бедное неслось
вдоль Мерзляковского - и в Хлебный,
сквозняк - навылет, двор - насквозь.

В жару предчувствия плохого -
поступка до скончанья лет
в подъезд, где ветхий лак плафона
так трогателен и нелеп.

Как опрометчиво, как пылко
я в дом влюбилась! Этот дом
набит, как детская копилка,
судьбой людей, добром и злом.

Его жильцов разнообразных,
которым не было числа,
подвыпивших, поскольку праздник,
я близко к сердцу приняла.
Какой разгадки разум страждал,
подглядывая с добротой
неистовую жизнь сограждан,
их сложный смысл, их быт простой?
Пока таинственная бытность
моя в том доме длилась, я
его старухам полюбилась
по милости житья-бытья.

В печальном лифте престарелом
мы поднимались, говоря
о том, как тяжко старым телом
терпеть погоду декабря.

В том декабре и в том пространстве
душа моя отвергла зло,
и все казались мне прекрасны,
и быть иначе не могло.

Любовь к любимому есть нежность
ко всем вблизи и вдалеке.
Пульсировала бесконечность
в груди, в запястье и в виске.

Я шла, ущелья коридоров
меня заманивали в глубь
чужих печалей, свадеб, вздоров,
в плач кошек, в лепет детских губ.

Мне - выше, мне - туда, где должен
пришелец взмыть под крайний свод,
где я была, где жил художник,
где ныне я, где он живет.

Его диковинные вещи
воспитаны, как существа.
Глаголет их немое вече
о чистой тайне волшебства.

Тот, кто собрал их воедино,
был не корыстен, не богат.
Возвышенная вещь родима
душе, как верный пес иль брат.

Со свалки времени былого
возвращены и спасены,
они печально и беззлобно
глядят на спешку новизны.

О, для раската громового
так широко открыт раструба
Четыре вещих граммофона
во тьме причудливо растут,

Я им родня, я погибаю
от нежности, когда вхожу,.
я так же шею выгибаю
и так же голову держу.

Я, как они, витиевата,
и горла обнажен проем.
Звук незапамятного вальса
сохранен в голосе моем.

Не их ли зов меня окликнул,
и не они ль меня влекли
очнуться в грозном и великом
недоумении любви?

Как добр, кто любит, как огромен,
как зряч к значенью красоты!
Мой город, словно новый город,
мне предъявил свои черты.

Смуглей великого арапа
восходит ночь. За что мне честь -
в окно увидеть два Арбата:
и тот, что был, и тот, что есть?

Лиловой гроздью виснет сумрак.
Вот стул-капризник и чудак.
Художник мой портрет рисует
и смотрит остро, как чужак.

Уже считая катастрофой
уют, столь полный и смешной,
ямб примеряю пятистопный
к лицу, что так любимо мной.

Я знаю истину простую:
любить - вот верный путь к тому,
чтоб человечество вплотную
приблизить к сердцу и уму.

Всегда быть не хитрей, чем дети,
не злей, чем дерево в саду,
благословляя жизнь на свете
заботливей, чем жизнь свою.

Так я жила былой зимою.
Ночь разрасталась, как сирень,
и все играла надо мною
печали сильная свирель.

Был дом на берегу бульвара.
Не только был, но ныне есть.
Зачем твержу: я здесь бывала,
а не твержу: я ныне здесь?

Еще жива, еще любима,
все это мне сейчас дано,
а кажется, что это было
и кончилось давным-давно...

Белла Ахатовна Ахмадулина

[Исида]

Нет друга. Но и нет врага

Спят посеревшие снега
в последнем мартовском покое.
Сорочье время воровское
зовёт меня с собой в бега
туда, где в прошлом, за рекою,
нет друга.
Но и нет врага.

Там ждёт меня мой детский клад
вещиц наивных и блестящих,
и нет нужды быть проще, старше.
Там старый дом и старый сад.
Там не дадут пропасть пропащей
и уберут подальше яд.

Там можно плакать, и просить,
прощать, не ожидать расплаты,
носить единственное платье,
смотреть без страха на часы,
любить и вёдро, и ненастье,
и шёпот тоненьких осин.

Ну что ж, наверное, пора.
(Но как легко слова даются,
когда не нужно больше врать...)
Из бесприютного приюта
бегут последние минуты.
Прощай, мой друг.
Прощай, мой враг.

Анна Бессмертная

[Исида]

Страсти по Мастеру

Быть бы всему иначе,
если б не край снегов.
Старенький сад, подвальчик,
в печке горит огонь,
полчища книг на полках…
Надо платить за всё:
сколько прозрений – столько
боли в себе несёт,
даром тяжёлым сгорблен,
где-то в небытии
мученик дома скорби.
Бьются слова мои
чашей с хмельным фалерно,
голубем о стекло.
Было б ему по вере –
с верой не повезло.
Скоро закат погаснет,
в город идёт гроза.
Бьются слова напрасно:
выпила кровь лоза.

Вряд ли меня он слышит:
сны его – как пески…
Мастеру снятся вишни
и серебрят виски.

Анна Бессмертная

[Исида]

Прощеное лето

Когда-нибудь одним прощеным летом
Умножив дни на мысли о тебе,
Пойму, что жизнь расходится с ответом
За счет изнанки нажитых побед,

Что все не так и все непоправимо,
Что переждать не значит пережить,
Что мы с тобой, как прежде, половинны,
Но эти половины не сложить.

Мне станет тихо, совестно и пусто,
И в сердце этой тишины пустой
Не будет места ни любви, ни грусти,
Ни даже дружбе, легкой и простой.

Тень памяти на солнечной лужайке
Я перестану превращать в слова,
Испытывая маленькую жалость
К той, что всегда тобой была жива.

Когда-нибудь одним прощеным летом
Простив, простившись, я к себе вернусь,
Давно забытой и по-детски светлой.
Пусть так случится
так случится
пусть.

Анна Бессмертная

[Basstet]

Пахнет ванилью, корицей и белой глазурью,
Каплют дрожащие капли с пустого куста.
Бог, размешавший чернила с берлинской лазурью,
Праздничным, пряным мазнул у изножья холста.

В лужах печальные пряничные человечки
Тают, как сладкие замки в прибрежном песке,
Тают их слабые ручки, ванильные плечики,
Глупые головы тонущих в Белой реке.

Нищие ветры листвой набивают котомки,
В шорохе слышно - "прощай", - но не слышен ответ.
Нас не смущают костры, не пугают потемки,
Но заставляет заплакать от жалости свет.

Видишь, еще до рассвета слетевшись к порогу,
Сойки, дрозды и синицы толкутся в кружок?.. -
Это машина, везущая пряники Богу,
Перевернулась у нашей калитки, дружок.

[Basstet]

Мы так давно не дети, и луна
Лежит пятном на лаковом паркете.
И жизнь видна из темного окна.
И мы не дети.
Зима, зима, и скромные дары,
И золотые тонкие осколки,
И жизнь светла, как новые шары
На нашей елке.
Как золотые шкурки на снегу,
Как шкурки лис на мамином жакете,
Как звезд картон, как нежность на бегу,
Как - мы не дети.
Уткнуться лбом в желанное тепло,
В кафтан, пропахший пылью театральной,
И видеть жизнь в узорное стекло -
Большой и дальней.
Большой и теплой - с папиных колен,
Сияющей уже в мечтах о лете...
Мой новогодний сон, мой дом, мой плен,
Где мы - не дети,
Где ничего, любимый, никогда -
Под ватой свежевыпавшего снега...
И лишь твоя картонная звезда
Сияет с неба.

[Selena513]

Из подворотни

А я прощаться не умел, да и сейчас не смог,
А я и так не очень смел, а тут и вовсе взмок,
А, чтоб не сойти с ума, решил закончить сам -
И уходил, и понимал... уже не встретимся...
И уходил, и не хотел, и все смотрел назад -
Не побежать ли в темноте искать твои глаза?
А ты была и не была, и улица темна,
Да только не было там глаз - была одна спина.
А со спиною говорить не по карману мне,
А то, что не родился крик, - так тут обману нет.
Всю боль кричащую загнал в себя обоймой я,
Да только шла твоя спина как бронебойная..
Я прошатался по дворам, вернулся к полночи,
А я за чаем до утра кричал о помощи,
и все глядело на меня стекло оконное -
как уходящая спина твоя, спокойное.
А ты не думай сгоряча, стекло оконное,
А ведь неделю проторчал у телефона я,
А я тот номер отыскал как бы нечаянно
И постепенно привыкал к его молчанию..
А только стрелки у часов бегут-торопятся,
И покатилось колесом перо по прописям,
Давно разбитое перо, давно негодное -
А только встретились в метро через полгода мы.
Там что-то диктор говорил, а люди слушали,
А ты стояла у двери, скучнее скучного,
А ты увидела меня там, у разменного -
Я пятаки себе менял монеты медные.
А разменял я серебро на грош с полушкою,
И не искал я в том метро чего-то лучшего,
Мы просто встретились в толпе уже в другом году -
И я пошел спиной к тебе, глазами к выходу.
А я пошел, я побежал, а ты была одна,
А на дворе была зима, и было холодно,
А на дворе белым-бело, мело по городу -
И было очень тяжело идти по холоду.


О.Ладыженский

[Basstet]

Секрет
Да, и в прятки, и в салки, и даже в «колдунчики», и в лапту,
и в соловьи-разбойники, и в штандр, и в колечко,

классики, ляги
все играет душа моя, бьет мячиком в стену, обрушивает высоту
на весенний асфальт, приказывает фигуре: замри,
«чурики» говорит, жухает, обходя передряги.
Говорит: я на новеньких в ваших жмурках, в ваших

эниках-бениках, в эн-ден-ду.
И бесконечно «водит», ловит кого-то,
подсматривает с завязанными глазами,
осаливает, бьет палочкой-выручалочкой по скамье в весеннем

саду,
вынимает из шляпы фанты, приказывающие разными голосами...
Но «секрет», «секрет» - это любимейша ее игра!
Это значит - разрыть ямку, нанести сюда лепестков,

мертвых бабочек, разложить красиво,
придавить стеклышком, запорошить землей.
А когда настанет пора,
привести кого-то, кто раскопает и ахнет,
ахнет: какое диво!

[Basstet]

Всё музыка, всё чьи-то голоса, больного сердца тёмные леса, прикосновенье времени и духа легчайшего, как мамина рука. Ты постели мне, друг мой, облака из птичьего потерянного пуха, из снега, что над городом летит. Ты мне дорогу эту освети и отведи меня к садам вишнёвым. Там Чехов, там история страны, там все мои прочитанные сны, там бабушка молоденькая снова. У ней такое ясное лицо. Она выходит утром на крыльцо, завязывая ситцевый платочек. Меня ещё в помине даже нет, но есть иное — чей-то яркий свет, душа растёт из тёплых плотных строчек. Там бабушка читает иногда, что жизнь бежит, как талая вода, что всё на свете — музыка и мука. А я расту за тонкой темнотой, за воздуха невидимой чертой, за пустотой пугающего звука, где для меня уже намечен срок, как белый крестик, съеденный мелок и на доске ещё иные знаки — слова, слова, полынные слова, больного сердца дикая трава, кораблики из клетчатой бумаги. Всё музыка — она всему виной. Играет патефончик за спиной. На чёрную пластинку снег ложится. И вслушиваясь в прошлое своё, на кухне тихо бабушка поёт, и надо мной — стоит, и мне же — снится.

[qwe72rty]

Сегодня дождь признался мне в любви
Я малодушно спряталась под липой,
Но дождь струился ласковой молитвой
С зеленых листьев на руки мои.

И я сдалась за стенами плаща,
И обнажила плечи в летнем зное,
А дождь ответил страстью проливною
Под мокрым платьем наготу ища.

И мир увидел эту наготу -
Смущенно дамы отворачивали лица,
А я – бесстыдная, мне нечего стыдиться,
Я отдавалась неге и дождю.

И он играл, хлестая по щекам,
И портил переплет любимой книжки,
Трепал мне волосы, ласкал лодыжки,
И прижимался жалобно к ногам.

Он не устал, любовник и нахал
Ты дверь открыл и, взяв меня за локоть,
Смотрел, как, не скрывая похоть,
Дождь всю меня обрисовал.

Но ты вздохнул, доверившись плащу,
Взглянул в окно на небо грозовое:
«Там Дождь идет... Его я не пущу,
Я сам хочу сегодня быть с тобою»...

Елена Грозовская

[Selena513]

у него много вредных привычек – дарить цветы
незнакомкам на улице, прятать в ладонь рассвет,
безнадёжно запутывать волосы и следы,
пить абсент с моей душой вечерами сред.
а я до сих пор не умею ему помочь,
а если он смотрит – то без жалости, без стыда;
а у него такая улыбка, что хочется то ли – прочь,
то ли – остаться с ним навсегда. (с)

[Исида]

О чем мы помним?
Что забыли?
Чего не в силах позабыть?
Кого без памяти любили?
Кого не смели полюбить?

Неосторожно и тревожно
вела великая стезя,
где невозможное возможно...
Зачем возможного нельзя?!

Так мало нам для счастья нужно,
так много нужно для него!
В душе то ветрено, то вьюжно,
то оживленно, то мертво.

А время катится к закату,
но кажется - грядет рассвет,
и сердце бьется - нет с ним сладу,
как будто вправду смерти нет.

Лариса Васильева

[Исида]

Я думаю о Вас ночами
и днями думаю о Вас,
и вырастают за плечами
подобья крыльев каждый раз.

Я не надеюсь на свободу
быть Вами понятой, увы,
и каждый раз вхожу, как в воду,
в сияющий поток травы.

От жарких полдней холодею
и, странности свои виня,
я попросить Вас не посмею
мне верить и любить меня.

Я Вас сама не понимаю,
и всё, должно быть, оттого,
что проходящих принимаю
всегда за Вас, за одного.

Л. Васильева

[Исида]

Да не сойдутся берега
у бешеной реки.
Да не возьмёт тебя тоска
в железные тиски.

Да не обманет верный друг,
останется стеной.
Да не сведёт любимый рук
за не твоей спиной.

Да доживут отец и мать
и до твоих седин.
Да будет верно понимать
твои заботы сын.

Да ты сама, не оступясь,
по жердочке пройдёшь.
Да никогда в сплошную грязь
лицом не упадёшь.

Да не упрячешь за душой
постыдного гроша.
Да не опутается ржой
летящая душа.

Да не погаснет свет зарниц,
а в них твой чёткий след.
Да не затихнет в песнях птиц
последний твой привет.

Лариса Васильева