Показать скрытый текст Похороните меня в Холме
Имя этого немецкого ветерана войны выпало из памяти, а вот фамилия запечатлелась отчетливо. Может быть, потому что была звучная и короткая. Звали его Фогт. Был он высокого роста, худой с бледным лицом тяжелобольного человека. Так оно, впрочем, и оказалось, но выяснилось в ходе нашей с ним совместной поездки в Холм совершенно неожиданно.
Признаться, до этого я никогда не слышал о населенном пункте с таким простым русским названием. Узнал о нем благодаря этому немцу. Потом уже довелось прочитать многочисленную литературу на немецком языке о страшных боях 1942 года за этот районный центр сегодняшней Новгородской области. Советские войска неоднократно пытались развивать здесь свои наступательные операции, окружая немецкие дивизии. Старинные укрепления, построенные некогда для отражения набегов кочевников, вновь превратились в крепость, в которой роль защитников по парадоксальному стечению обстоятельств была уже уготована немецким оккупантам. Среди них был и Фогт. Видимо, досталось ему там крепко, так как уже в автомобиле он вел себя довольно нервно: жестикулировал, показывая карты и схемы того времени.
С нами был еще один попутчик, немец по имени Михаэль. Фамилию свою он так и не назвал. Потом я задумался, отчего так? Видимо, были у него на то причины. Запомнился он своим великолепным русским языком. Он говорил намного чище сегодняшнего поколения русских, на том изысканном языке, которым изъяснялись персонажи Тургенева, Куприна и других писателей второй половины 19-го века. При встречах с русскими местными жителями во время нашей совместной поездки просил называть его попросту «Мишкой». Передвигался он на костылях, волоча ноги за собой. Скорее всего, имел серьезные проблемы с позвоночником. Не исключено, что он происходил из остзейских немцев, которые проживали в России до революции и в одинаковой степени свободно владели обоими языками. В войну часть из них использовалась в качестве переводчиков в немецких ротах пропаганды при штабах армий. Но он мог быть и разведчиком, и даже палачом из жутких «айнзацкоманд», оставивших страшный след своими карательными операциями. Разумеется, это были лишь мои предположения, но до сих пор у меня сохраняется чувство, что «Мишка» имел веские причины скрывать свое военное прошлое.
Как бы там ни было, но ехали мы к Холму, приветливо общаясь. Никаких мыслей не было о том, что я везу «недобитых фашистов» подобно тому, как изобразил незадолго до этого в передаче «600 секунд» Александр Невзоров. В свойственной ему надрывной манере он, надо отдать должное, мастерски переиначил встречу в совете ветеранов Санкт-Петербурга с прибывшими из Гамбурга и Бремена бывшими немецкими солдатами, воевавшими под Ленинградом. Спровоцированная Невзоровым акция вылилась не только в митинг протеста с красными знаменами у стен германского консульства, но и привела к отставке руководства питерского совета ветеранов во главе с генералом Виктором Рожковым. По существу он стал первой жертвой в нелегком процессе примирения между бывшими врагами.
Ни Фогту, ни «Мишке» я не стал об этом рассказывать, понимая, что это им вряд ли добавит положительных эмоций. И без того они уже были измучены ухабистой дорогой, которая началась сразу же за Старой Руссой, когда мы повернули на Холм. Правда, Фогт вначале попытался пошутить, заметив, что это не дорога, а скорее, направление. В войну по его словам немецкий строительный батальон содержал ее в исправном состоянии, так как она обеспечивала подвоз живой силы и техники. Не знаю, как у меня это вырвалось, но я сказал, что самые тяжелые работы немцы взваливали на бесплатную тяговую силу: русских женщин и подростков из прилегающих деревень. Фогт сразу же осекся, видимо, поняв, что память о войне жива и в современной России. Оказалось, что это было спонтанно возникшей предпосылкой к тому, что произошло в самом Холме, и ради чего, собственно говоря, и рассказывается вся эта история.
В Холм мы въехали под вечер. Этот старинный городок-карлик, давно уже утративший всякое хозяйственное значение, оказался после развала советской власти, как тысячи ему подобных, брошенным на самовыживание. Некогда прекрасный дворянский парк с усадьбой пребывал в запустении, на бронзовом памятнике местным партизанам давно облупилась краска. Редкие прохожие, почему-то это были исключительно мужики самого работоспособного возраста, нетвердой походкой фланировали от одного питейного заведения к другому. Некоторые из них сидели у своих деревянных домов, покосившихся от ветхости, и молча курили, провожая взглядом наш автомобиль.
Внезапно Фогт произнес фразу, которая повернула всю нашу поездку в неожиданное русло: «Хочу поговорить с русским ветераном войны». Сделать это оказалось даже проще, чем я вначале предполагал. Первый же из встреченных мужиков сказал, что дома бывших советских солдат украшены красивыми маленькими звездочками, прибитыми к входным дверям. «Как в книге «Тимур и его команда», - ухмыльнулся он.
Действительно, буквально тут же нам на глаза попался один из таких небольших домов. Казалось, никого в нем не было, уж больно все выглядело безжизненно. На всякий случай я все же несколько раз крепко постучал. Внезапно послышались шаркающие шаги, и на порог вышел пожилой человек, правая рука у которого отсутствовала по самое плечо. Интуитивно я понял, что ситуация может получить нежелательное развитие и хотел уже извинившись уйти, но сам не знаю, почему стал объяснять ветерану, что стоящий рядом со мною человек - это немец. Он тоже солдат, и воевал как раз в этих самых местах.
Лучше бы я этого не говорил. Ветеран побагровел и раздался столь знакомый каждому трехэтажный русский мат. В промежутках угадывался смысл, сводившийся к тому, что если бы у него была правая рука, которую ему отбили в боях, то он ею сейчас бы врезал этому фашисту от всей души.
Фогт вначале недоуменно переводил взгляд с него на меня в расчете на перевод, потом понял, что не дождется его. Но смысл до него дошел: уж больно разъяренное лицо и красноречивые интонации были у хозяина дома. Он опустил голову, сжался весь, но не уходил, а терпеливо дожидался, пока не иссякнет запал у русского ветерана. После этого тихо, но внятно и твердым голосом произнес то, что, видимо, годами откладывалось в его душе:
- Переведите, - попросил он меня. – Я пришел в Россию второй раз, он же будет и последним. Пришел, чтобы не только повидать места, где была поломана войной моя молодость, но и для того, чтобы попросить у жителей Холма прощение за то, что здесь мне пришлось стрелять и убивать русских солдат. После нескольких лет плена я по-новому узнал Россию, бескорыстность русских людей, делившихся с нами, пленными, последним куском хлеба. Своего сына я воспитывал противником всяческих войн, не позволил ему идти в бундесвер, и он выбрал альтернативную службу без оружия. Мне самому осталось жить не более полугода. Так сказали врачи, обнаружив у меня рак. Поэтому я решился на эту поездку, понимая, что если сейчас это не сделаю, то этого уже никогда не будет. Я хотел бы не только попросить прощения за то, что был инструментом войны и искренне верил тогда в то, что вершу благое дело, освобождая Россию от большевизма. Но потом убедился, что политика «крестовых походов» никогда не приводит к успеху. Я хотел бы пожать Вам руку, но даже этого не могу сделать, видя, как война жестоко обошлась с Вами.
Немец замолчал, тяжело переводя дух. Чувствовалось по его покрасневшему взволнованному лицу, как тяжело дались ему эти слова. Возникла неловкая пауза. Я уже начинал подумывать о том, как бы поскорее закончить этот разговор, как вдруг произошло совсем уж невероятное. Русский ветеран молча протянул немцу свою левую руку, тот потянулся к нему, и неожиданно они обнялись, и, не стесняясь, заплакали. Два старых человека стояли, обнявшись, как фронтовые друзья. Исчезла стена неприязни, вражды, ненависти долгие послевоенные годы отделявшая их друга от друга. Сейчас они не были врагами, находившимися по разным сторонам передовой полосы. Их связывали общие страдания, мудрость прожитых тяжелых послевоенных лет и просто горечь оттого, что никогда уже им не вернуть прекрасные молодые годы, когда они были полны здоровья и счастливы оттого, что им просто хорошо было жить на земле. Они стояли и молча плакали.
«Мишки» рядом с нами не было. Он все еще, гремя костылями, выбирался из машины. Единственным свидетелем этой сцены поневоле оказался я. Но одновременно я почувствовал и какую-то особую сопричастность, так как неожиданно к горлу подступил комок, и стало трудно глотать. Мне захотелось тоже заплакать. Это было, как при прощании с очень близкими людьми. На моих глазах подводился итог прожитой жизни. Ни слова больше не говоря, старики разомкнули объятия, и каждый пошел в свою сторону: русский ветеран к своему дому, немец – к машине. Вновь они остались со своими переживаниями один на один.
Через полгода из Германии пришел конверт в траурной рамке. На Западе так принято извещать родственников о смерти близких им людей. Вскрыв его, я узнал от сына Фогта о смерти бывшего немецкого солдата. Цифры и слова выглядели обыденно казенно, для них не требовалось национальной принадлежности. На листке бумаги стояли имя и фамилия, а также дата рождения и смерти. И больше ничего. Самое странное, что отсутствовали время и место предполагаемого погребения. Вместо этого явно взволнованный человек от руки приписал трудно различимым подчерком:
- Помогите решить затруднительную проблему, - обращался ко мне сын Фогта. - Отец в завещании, которое вскрыли после его смерти, просил похоронить его в русском городе с названием Холм и надеялся на Ваше личное содействие.
Можно представить мое состояние, когда я прочитал все это. Так же, как и сын Фогта, понял несбыточность воли усопшего. С другой стороны, она была задокументирована в завещании, текст был оглашен адвокатом в присутствии родственников, в результате чего похороны были отложены на неопределенный срок.
Пришлось мне обратился с запросом в Генеральное консульство Германии, и вскоре оттуда был получен ответ, подтверждающий отказ в выполнении столь необычной просьбы. Причина объяснялось сложностями переходного периода современной России.
На этом история завершилась. Однако время от времени она оживает для меня вновь и вновь, и я задаюсь вопросом: а сегодня могло бы стать такое возможным? Теперь ведь уже нет такого острого и негативного восприятия темы военного противостояния между бывшими противниками. Да и слово «Примирение» достаточно прочно утвердилось в современном русском лексиконе. Но самое главное, что еще живы немецкие участники боев под Ленинградом. Вдруг кто-нибудь опять изъявит подобную просьбу? Тем более что созданы официальные немецкие кладбища погибших солдат вермахта в Сологубовке под Санкт-Петербургом, в Коростыне и Корпово под Новгородом в Себеже под Псковом. В войну все это было Ленинградской областью и именовалось боями за Ленинград. Как сегодня можно будет разрешить подобную просьбу, если она вдруг возникнет? Так что точка в этом вопросе, видимо, не будет поставлена до тех пор, пока жив еще последний участник тех боев.
Юрий Лебедев
Май 2008 г.
Тема: 
Ответить с цитированием
Сообщение от Kertis
Социальные закладки