Показать скрытый текст стена текста
Широко известно, что изучение философских текстов - дело весьма нелегкое. Но мало кто согласится с утверждением, что степень сложности этих текстов зависит прежде всего от важности рассматриваемых в них вопросов, а также от интенсивности и широты размышлений над возможными ответами; что, короче говоря, наиболее трудны мысли самых выдающихся философов. В обыденном сознании, наоборот, принято считать, что глубина и важность мысли должны идти в паре с легкостью и простотой. Если же присмотреться поближе к тому, что обычно понимается под «легкостью» и «простотой», то окажется, что эти определения, более или менее, означают, что любое теоретическое мышление, претендующее на глубину и вообще на познавательную значимость, должно без проблем ложится на ту совокупность фактов и значений, с которыми каждый из нас ежедневно имеет дело в своей обыденной практике. Мысль всегда должна соответствовать «жизни», а теория подчиняться эмпирическим данным. Вообще любая, пускай даже самая глубокая истина, должна в основе своей соотноситься с непосредственным жизненным опытом каждой отдельной личности. Такое естественное и во многих сферах жизни весьма справедливое убеждение становится, тем не менее, весьма опасным, когда его применяют к философии.
На всестороннюю критику такого обыденного понимания современная философия истратила немало времени и бумаги. Если эту критику и стоит дополнить, то только одним элементом, да и то скорее этическим, чем касающимся сути дела: это, просто говоря, свидетельствует о неоправданном и даже предосудительном отсутствии скромности, когда не понимая какого-либо мыслителя, предпочитают скорее отказать ему в величии, чем признать собственную неспособность понять. Так что нужно помнить, что если чтение какого-либо философа вызывает больше затруднений, чем любого другого, то вызвано это не тем, что язык изложения у него более беспорядочен и неясен, а скорее тем, что мысль его глубже и труднее.
У Гегеля ярче всего видна эта тесная взаимосвязь глубины мысли и значительной её сложности, взаимосвязь между умственной важностью и надлежащей отдаленностью от обыденного сознания. Тексты Гегеля являются одними из самых сложных для восприятия. Они требуют постоянного и многостороннего напряжения мысли, заставляют читателя идти по необычному, далекому от обыденности пути. Они просто сложные, невероятно сложные - и это известно каждому, кто хотя бы раз держал в руках работы берлинского философа.
Несмотря на это, читать Гегеля можно и нужно. Собственно, потому и нужно. Ибо умственное напряжение, которого стоит чтение его работ, не является, взирая на их суть, чем-то побочным или случайным. Ведь суть содержится здесь не «не смотря на» возникающие сложности, так и не «вопреки» им, а скорее благодаря этим сложностям и через них. Что же, собственно говоря, представляет собой чтение Гегеля? Непосредственно и сознательно каждый читатель следит за запутанными умозаключениями автора, стараясь их понять; косвенно и часто сам того не осознавая, читатель с каждым шагом все дальше и дальше удаляется от места, с которого начал - от «здравого», обыденного рассудка. И чем дольше идет по этой дороге, чем большая дистанция от обыденности, тем ближе к истинному смыслу гегелевской мысли. Потому что смысл этот есть в равной мере образуемое1 выяснением и обоснованием потребности в этой дистанции. Принятие и даже возведение в норму «неприступности», собственно, как желанной и интеллектуально привилегированной - преимущественно гегелевский мотив, связанный, в равной мере, с полным бессилием познавательных способностей обыденного, «здравого» рассудка.
Вот первое и начальное положение, почерпнуть которое стоит у Гегеля: знание тем лучше, тем больше достойно своего имени, чем «сложнее», чем дальше уходит от непосредственной ежедневной очевидности. Ведь эта последняя - очевидность того мира, который нам «дан» ежедневно и который мы принимаем, часто, не задумываясь, как данное. Правда, мы ведь действуем в этом мире - и именно поэтому он хорошо нам «известен» как свой собственный. Но Гегель говорит нам: «То, что известно, еще не есть от того, что оно известно, чем-то познанным». И дальше: «Наше знание должно стать познанием». А познание начинается там, где ставится под сомнение очевидность того, что «известно». Рефлексия, с которой начинается познание - одновременно конец спонтанных действий в нем. С этой точки зрения оказывается, что суть "известного" лежит куда глубже, что "известное" - это только эмпирическое проявление чего-то еще непознанного. И поскольку ежедневный опыт, мир "жизни", не может дать удовлетворительного ответа ни на один вопрос, касающийся мира как целостности, как мира вообще, мы и делаем вывод, что истинная его суть должна быть скрыта глубоко под укрывающей поверхностью видимости. Но в таком случае достичь её можно только в усердном напряжении ума, которое разбивает всякую «непосредственность» и, выступая постоянно в роли посредника между явлением и сущностью, шаг за шагом открывает смысл действительности и, вместе с тем, сообразует2 его.
Читать Гегеля стоит еще и ради того, чтобы научиться редкому, но ценному умению отличать видимость как собственно видимость и противопоставлять ей действительную правдивую суть, которая, невзирая на скрытость и труднодоступность, тем не менее, более реальна, чем эта видимость. «Более реальна, действительна» - это не значит: «существует». Наоборот, в гегелевском понимании мира «существовать» и «быть действительным» - это два прямо противоположных предиката-осуществления (модуса)3, обычно исключающие друг друга. Многие из известных исторических форм человеческого мира внезапно рушились именно оттого, что не будучи действительными, упорно продолжали существовать. Ибо «существование» характерно даже голым и случайным фактам, которые лишились уже абсолютно любой истинной сути. «Действительность» же и есть глубокий реальный смысл; наличие ценности и истины, которых зачастую невозможно нигде найти в сфере эмпирического «существования», но которые составляют истинное лицо этой сферы. Структура человеческого мира, по Гегелю, двойная: с одной стороны, истинная действительность - истина, она же - ценность и цель; единство познавательных стремлений и практических усилий, которые формируют мир как понятную, упорядоченную целостность. С другой стороны - эмпирическая видимость, в которой мы живем ежедневно, но которая оттого именно и заслоняет истинную суть вещей, скрывая таким образом свою собственную недействительность.
Однако формулировка, согласно которой «мир явлений скрывает от нас свою недействительность», для Гегеля есть лишь сокращение, которое нужно понимать соответственным образом, чтобы избежать упрощенного и опасного объяснения: не какой-то там «мир» является субъектом мистифицирующей деятельности, а лишь мы сами. Это люди сами в своей жизни, в истории и в культуре перекрывают себе дорогу к правильному и полному пониманию себя самих же, невольно запуская в своих отношениях огромное количество посреднических механизмов, которые затемняют и фальсифицируют образ целостности. Чем более дифференцирована и богата система межчеловеческих связей, тем глубже кроется её суть, показывая только «непосредственные» поверхностные явления. Обыденный ум, который имеет дело только с поверхностностью явлений, живет в постоянной иллюзии как относительно себя, так и мира, который его окружает.
Поэтому настоящее знание является и должно быть сложным. Ибо это знание достаточно сложного мира, который сегодня стал еще более многообразным и неясным, чем был во времена Гегеля. Есть оно также знанием многих опасностей, постоянно угрожающих (а сегодня еще более, чем когда-либо) человеческой способности суждения со стороны мощного принуждения «здравого рассудка». Но осознание этой трудности и этих опасностей гарантирует вместе с тем, что такое знание вообще возможно и правомочно. Если же не Бог и не Дьявол, не Природа и не История, а сами люди всё творят, если смысл их мира скрыт от их собственного бытового сознания, то можем верить, что сами же люди имеют силы сорвать эту пелену, которая скрывает его от них. Познание это - не усилие, заведомо обреченное на провал. Дорога от видимости к сути - длинная и трудоёмкая, но прежде всего - равномерная, не требующая никаких прыжков над пропастью «непознаваемого». Этой дорогой, лучше всего описанной в несравненной «Феноменологии духа», идет, разве что мысленно, познающий: только в конце, оглядываясь на пройденный путь, понимает он, что дорога эта проходила не только в мыслях и не только в его голове, а что она является также путем всего человечества, пройденным несознательно и проложенным в истории.
Таково как раз наиважнейшее обоснование человеческого знания. В результате оказывается, что, невзирая на все конфликты познания, культуры и истории, «мысль» в основании своем имеет такую же форму, как и «бытие», так как единообразен как процесс познания культуры отдельной личностью, так и бессознательный процесс ее творения обществом. Единообразность этих процессов является не только гарантией знания, но и его нормой и залогом4. Чтобы быть аутентичной, рефлексия отдельной личности ни на секунду не должна терять связи с развитием рода. Интимность личного переживания, которое стремиться стать познанием, должна быть передана через всеобщие и надындивидуальные категории; добытое единолично знание должно выражаться сообразно системе ценностей и понятий, которые признаются всем обществом. Это должно быть, собственно, «понятийное» знание, т.е. универсальное и рациональное, всецело дискурсивное, одинаково всех обязывающее и передаваемое без недомолвок.
Вот, значит, еще один невероятно важный урок от Гегеля своим читателям: урок уважения к человеческому познавательному труду, к напряжению ума, которое называется трудом далеко не в переносном смысле. Хотя эта работа рефлексии отличается от обычного физического труда тем, что не создает никаких материальных предметов как таковая, но, скорее, производит истину и ценности, а значит и смыслы. И эти её произведения не менее долговечны, чем его, материального труда, произведения, не менее их ясно и точно связаны в единую систему, и в равной мере необходимы для функционирования культуры как целостности. Да и сам процесс познания во многом совпадает с процессом труда: ход рефлексии, производящей смыслы, удивительно точно совпадает с той целенаправленной и упорядоченной последовательностью действий, которая характерна материальному производству. Структура знания в основе своей очень похожа на структуру технологического усилия, и это благодаря её прилежной и терпеливой систематичности, благодаря её рационализаторской и организаторской функции, благодаря объективной важности её положений. На особое внимание заслуживает полемическое острие этой концепции: здесь Гегель является неоспоримым защитником хоть трудной и опосредствованной мысли, но целиком уравнивающей, переподчиняющей культуру и ломающей все барьеры партикуляризма. Эта концепция направлена также против различных поисков «столбового пути» познания, против иррациональной гордыни разума, против обманчивых надежд понять в единовременном акте мистического переживания какие-то элитарные истины, тайные и невыразимые полемично.
Этот пафос рациональности, полемичности и универсализма, наполняющий всё гегелевское, доходит до высшей точки в гордом утверждении философского мышления как высшей и самой подходящей дороги к пониманию человеком истинного смысла действительности. Философия - это мысль отдельной личности, которая становится самопознанием рода; это субъективная рефлексия, которая является объективным трудом по созданию культуры. Философ - это человек, сознание которого является его общественной профессией, и в котором смысл производительного труда общества принимает форму осознанной идеи. Но только та форма подходит для выражения полной истины о мире, в которой самый высший смысл и ценности никогда не наличествуют фактически, поскольку должны раз от разу заново открываться и устанавливаться. Поэтому философия - единственная форма чисто «понятийного» знания, которая не даёт себя заменить ни религией, ни искусством, ни каким-либо тройственным союзом «позитивной» науки, технологии и этики. Все эти дисциплины уже содержат философию или требуют её. Являются только использованием уже готовых значений, открытых философией, либо, тоже фрагментарно, предвосхищают будущие смыслы, ставят перед философией новые задачи. Ибо философия - наука наук, знание верховных истин и основополагающих смыслов.
Смело и захватывающие указывает Гегель на достоинства и важность философствования. Но скромность в собственных оценках познавания никогда не была присуща философии. В этом Гегель не одинок; эта, собственно, смелость в определении задач философии связывает его с самыми выдающимися мыслителями европейской культурной традиции: с Платоном, Декартом и Спинозой, и также и с Кантом, Марксом и Гуссерлем. Традицией этой, как до этого центральной в умственной истории нашего мира, образуются постоянно именно те, такие характерно гегелевские, усилия искания окончательных и целостных решений, то самое стремление к открытию осмысленных ответов на первоначальные, наитяжелейшие вопросы. А это и есть философия. И хотя теперь, спустя сто пятьдесят лет после смерти Гегеля, мы не можем принять всех гегелевских идей как возможных ответов на наши вопросы; хотя стиль современного философствования изменился и усложнился со времени Гегеля, вместе с человеком и миром; хотя нам все сложнее становиться удерживать ту фундаментальную веру в возможность нахождения каких-то универсальных, одинаковых для всех и дефинитивных истин - однако нельзя нам ни под каким предлогом отказаться от классического пафоса гегелевской мысли. Учится нам сегодня у Гегеля нужно не знанию о мире - здесь он далеко не лучший учитель - а должному типу его познания; типу по отношению к действительности, по отношению к философии, знанию, культуре в целом. Потому-то ортодоксальный гегельянец не будет сегодня хорошим философом; но также не будет хорошим философом тот, кто не сживётся близко с Гегелем, кто не научиться советоваться с его мыслью каждый день также как со своим собственным делом.
Тема: 
Читайте Гегеля! Учитесь мыслить!
Ответить с цитированием
Сообщение от Klavdiyi
Социальные закладки